Хуже не придумаешь — очутиться голым посреди одетых. Хуже разве что наоборот.
Нет, я к ним не спущусь. Они сами придут ко мне.
Уважаемый тов. Мирча Рошу!
Сегодня в 18.00 Вы вместе с Вашим знакомым, доктором Паулом Чернеску, приглашаетесь в местное отделение милиции. По поводу важного и, к сожалению, не слишком приятного сообщения от Вашего знакомого и коллеги Дана Сократе.
Заранее прошу простить за беспокойство.
Ловлю на холме пацана лет восьми. Судя по загару, а еще больше по монголоидному разрезу глаз, он местный.
— Вот тебе пять леев. Видишь, вон там человек рисует, отнеси ему записку.
Пацан хватает деньги и записку и срывается с места, чтобы дать ходу к компании нудистов, но я цепляю его за руку.
— Что я сказал тебе сделать?
Он глядит с изумлением. Повторяет, как в школе:
— Вы сказали отдать записку вон тому человеку. Который рисует. Виорику, — добавляет пацан по собственной инициативе.
Что и требовалось доказать.
— Шагай! — говорю я. И сам шагаю с той же скоростью, но в обратном направлении.
Окна отделения милиции выходят на север, и в шесть часов здесь уже темновато. Я не зажигаю света. Сумерки мягко обтекают предметы, затушевывают контуры. Присев на край стола, лицом к окну, верчу в пальцах красный карандаш. Мои приглашенные пунктуальны: ровно в шесть они проходят мимо меня под окном. К моему удивлению, вместе с Виорикой.
Поворачиваю выключатель, и в ту же минуту кабинет становится холодным и безобразным: старый стол, заваленный газетами, присыпанный крошками от печенья, металлический сейф с облупившейся краской, пыльный драный ковер и прочие красоты. Это тебе не курорт, а казенный дом, как бы говорит он посетителям.
В дверь стучат, компания входит, следуют представления, всяческие расшаркивания, извинения за беспокойство. Потом я прошу их подождать в приемной и входить ко мне по одному. Они в недоумении подчиняются.
Сидящему передо мной мужчине, без сомнения, под тридцать. О таких обычно говорят, что они выглядят гораздо моложе, хотя говорят, безошибочно угадывая их возраст. Наружность южанина, высокий лоб, темные глаза. Отличительный признак профессии — борода, мягкая, черная, модно подстриженная. Красивые, несколько женственные руки — в непрерывном волнении. Из верхнего кармашка желтой рубахи высовывается трубка черного дерева. Броское сочетание, его не умаляет даже чахлый свет лампочки под потолком.
— Вы знаете, зачем я вас вызвал?
— Вы мне сами написали: у вас сообщение от Дана.
М-да… — Не знаю, как начать.
— В каких вы отношениях с Даном Сократе?
— Мы давно знакомы…
— А точнее?
— Восемь лет. Я тогда только поступил в институт. И стал его учеником. Нет, не в институте. Дан никогда не соглашался преподавать, хотя ему много раз предлагали. У него слишком независимый характер. Я был его учеником в ренессансном смысле слова. Приходил в его мастерскую, смотрел, как он работает, целыми ночами мы говорили об искусстве. Он больше занимается графикой, у него очень своеобразная манера, и сначала я ему подражал, сам того не желая.
— Но вы-то пишете красками?
— Да, я давно отошел от графики. И Дана пытался убедить. Это уже позже, когда я окончил институт и мы стали в какой-то степени равны. Мы добрые друзья, и я позволяю себе давать ему советы. Ничего не скажешь, как график он хорош, но когда он обращается к живописи, он бесподобен. Только красками он пишет редко. У нас даже ссоры бывали по этому поводу…
— Не из-за такой ли ссоры три недели назад вы от него отселились?
Он смотрит на меня так, как будто только что увидел.
— Ни в коем случае… Я отселился, потому что… Но какое это имеет значение?
Чувствую, что наступил момент брать быка за рога.
— Гражданин Рошу, ваш коллега, или друг, или маэстро, не знаю, как его лучше назвать, вчера утром был найден мертвым на пляже в Мамае.
Он выслушивает, не дрогнув, только нахмурив лоб, и ждет продолжения. Но я молчу, глядя ему прямо в глаза, и говорить начинает он:
— Вы, наверное, ждете, чтобы я ужаснулся или хотя бы удивился. Но я не удивляюсь. Я подозревал. В субботу, когда Адриана приехала искать его у нас, я почувствовал: что-то случилось. Адриане я ничего не сказал, зачем подливать масла в огонь, но я-то знал.
Пренебрегу пока что этим признанием.
— Тем более тогда вы должны понимать, что скрывать ничего не надо. И почему вы перебрались к другому хозяину, и почему он уехал с Вама-Веке…
— Но я никак в толк не возьму, на что это может вам пригодиться. Когда художник кончает с собой, причины не лежат на поверхности…
Этот мальчик и правда так наивен?
— Значит, вы имели в виду самоубийство, когда говорили о ваших подозрениях?
— Ну да, а что же еще?
— Это было убийство.
Вот теперь он поражен. Я не даю ему прийти в себя.
— Почему вы считали вероятным самоубийство?
— Н-не знаю, дайте подумать… Бред какой… трудно представить… В последние дни он был натянут как струна, мрачен. Я его таким никогда не видел. Поэтому я и подумал…
— И вы не догадывались о причинах такого его состояния?
— Как вам сказать. Пожалуй, нет…
— Гражданин Рошу, я вынужден спросить вас еще раз: почему вы отселились от Дана Сократе, а он потом откололся от вашей компании? Размолвка?
— Да нет, на размолвку не тянет… так, некоторые дискуссии.
— На какую тему?
Он молчит, потом говорит решительно:
— Могу вам сказать одно: это никак не связано с его смертью.
— Связи устанавливаю я. Так на какую тему?
— Я отказываюсь отвечать.
— Это ваше право. Но в таком случае я вынужден задать вам вопрос, которого хотел бы избежать, но на который вы не имеете права не ответить. Где вы были в пятницу вечером, между десятью и двенадцатью ночи? Имейте в виду, что желательно было бы назвать кого-нибудь, кто может подтвердить ваше алиби.
Мне самому неприятен мой голос, чужой и казенный. Этот момент допроса никогда не вызывал во мне восторга. Мирча Рошу вспыхивает.
— Уж не думаете ли вы, что это я…
— Пока что я ничего не думаю. Но учтите, что ваш отказ… Он перебивает меня:
— Ах, в пятницу? В пятницу мы с Паулом были в Констанце, во Дворце спорта. Там давали ревю «нон-стоп», последнее представление, и Паул не хотел его пропустить. Началось в девять и кончилось
