заведовать кафедрой генетики и селекции МГУ, преспокойно работали профессорами и директорами институтов и станций те, кто выступал с обвинениями Тулайкова на собраниях. Понять что-либо о судьбе расстрелянного академика из слов Хрущева было также невозможно: так... покритиковали!4 .
Идеи Тулайкова воплотили в жизнь фермеры Америки и Канады, но не его соотечественники. Пыльные бури, унесшие плодородные слои почвы с миллионов гектаров в Казахстане и на Алтае, на Украине и в Поволжье, были платой за глухоту к тулайковским предостережениям и за слепую веру в наветы столетовых. Почвозащитные системы земледелия, будто бы предложенные горячим сторонником Лысенко курганским земледелом Терентием Мальцевым, а затем еще раз 'открытые' сибирским земледелом Александром Бараевым, удостоенным в 1972 году (вместе с Э.Ф.Гессеном, А.А.Зайцевой, И.И.Хорошиловым) за это 'открытие' Ленинской премии, на самом деле были давно обдуманы и научно обоснованы погибшим в сталинских застенках академиком Николаем Максимовичем Тулайковым. Другое его предложение -- о необходимости мелиорации почв в засушливых районах Поволжья -- начали воплощать в жизнь, спустя почти сорок лет, приписывая это предложение Л.И.Брежневу. За ту же идею ратовал Горбачев.
В следующих главах мы познакомимся с тем, как в том же 1937 году была изничтожена еще одна крупнейшая саратовская школа ученых -- селекционеров зерновых культур, возглавлявшаяся другим ярчайшим ее представителем Мейстером (коллегу Мейстера, Тулайкова, и Шехурдина -- А.П.Дояренко арестовали и сослали еще в 1931 году). О том, что это были за люди, чем они жили, как крепко дружили, какая вокруг них была интеллектуальная среда, рассказывают немногие оставшиеся в живых сверстники этих ученых. В 1986 году в одном из очерков о сегодняшних саратовских селекционерах (очерке, кстати, критическом, повествующем о том, как и в 1986 году последыши лысенкоистов затирали талантливых людей, как они готовы были перепахать перспективные линии пшениц, лишь бы убрать с дороги их авторов-конкурентов, и это в дни, когда страна в буквальном смысле платила золотом за привозное из-за океана зерно) говорилось, как ученица саратовских корифеев, выдающийся селекционер В.Н.Мамонтова рассказывала своей молодой коллеге, Нине Николаевне, об ушедших временах, вспоминала учителей:
'...как дружили, ходили друг к другу в гости, как лихо отплясывал на Новогодье Мейстер, замечательно играл на флейте Тулайков, пел романсы собственного сочинения Дояренко... Нина Николаевна слушала, завидовала белой завистью и ужасалась беспощадности времени' (90).
Другая старая сотрудница института, простая женщина тетя Луша вспоминала чуть более поздние времена, когда было уже не до празднеств, игры на флейте и романсов. Запуганные репрессиями и человеческой подлостью, так откровенно раскрывшейся в те годы, люди стали бояться окружающих, страх сковывал души и усмирял речи:
'Бывалоча, милая, соберутся они [Шехурдин и Мейстер -- В.С.] вечерком чай пить. И вот сидят друг против друга, и болтают ложками в стакане -- и ни гугу... время было лихое. Чуть скажи чего, сразу донесут. Но они-то были друзья закадычные. Так вот весь вечер просиживали. И только на прощанье: 'Душевно посидели, Алексей Павлович! Отменно, Георгий Карлович!'' (91).
* *
*
К 1937 году завершилось формирование организационной и политической структуры лысенкоизма, сложился специфический метод делания науки, вы-кристаллизовалась методология.
Тем, кто знакомился с историей лысенкоизма, или оказывался волею судеб вовлеченным в опасный вихрь событий той поры, должно быть приходило в голову сравнение этой истории с кошмарными снами в описаниях психоаналитиков, сопровождающимися картинами фантасмагорических чудовищ и уродов, способных парализовать волю, одним своим видом устрашать дух, обладающих непомерной злобной силой. Мучения, испытываемые в таких снах, когда хочешь ударить -- но безвольна рука, неподвижны члены, хочешь закричать -- но не можешь: не исторгаются звуки из горла, как ни напрягайся, собираешься убежать -- а ноги не слушаются... эти мучения кажутся страшнее всего.
Насколько же возрастали муки тех, кто не во сне, а наяву оказывался опутанным сетями лысенкоистов и ощущал те же страдания, но в реальной жизни. Каким страшным эхо отдавало от вестей о посаженных, порой даже не за противоборство, а за одно лишь молчаливое несогласие с догмами агробиологов, о выгнанных с работы, лишенных права преподавания, публично оскорбленных. Мартиролог этих казней не составлен, да и вряд ли кто-нибудь способен вспомнить всех, восстановить имя каждого, начиная от теперь уже безвестных лаборантов и младших сотрудников лысенковского института, работавших по старинке и не знавших, что нужно подгонять результаты, выбрасывать 'неудавшиеся' опыты и т. п. (а несогласные с такими методами были: нет-нет, да и наталкивался я в писаниях и речениях 'колхозного академика' и его ближайшего окружения на отголоски борьбы с неведомыми борцами за чистоту науки в его же институте /7а/), до ученых со степенями, порой даже работавших в далеких от Лысенко областях, но выгнанных или униженных за случайно оброненные слова или за непроизвольное действие, не так расцененное. (Вспоминаю: мальчиком слышал я разговор мамы с папой, работавшим в 1947-1950 годах в многотиражной газете Горьковского университета 'За Сталинскую науку', что выгнали из университета старую заслуженную преподавательницу не то французского, не то английского языка, выгнали за то, что дала переводить студентам не тот текст, потому что далека была от генетических споров. А в тексте этом -- который она давала не одному поколению студентов -- упоминалось имя кого-то, попавшего в немилость. На нее донесли, и не стало хорошего, заслуженного преподавателя. Говорили папа с мамой тихонько, шепотом, ужас читался на л? После 1937 года в течение еще двух лет продолжались дискуссии о пользе генетики для сельскохозяйственной науки и месте генетики в комплексе дисциплин, дозволенных в советском обществе (иначе говоря, не рассматриваемых как буржуазные, идеалистические, упадочные и пр. и пр., то есть -- вредные). Еще печатали не только научные статьи и книги, но и очерки об этой науке и о людях, включившихся в генетические исследования. В качестве примера, можно сослаться на восторженный очерк Константина Федина -- писателя, входившего в число наиболее популярных. В конце января 1938 года он с пафосом повествовал в 'Правде' о безбрежности дорог жизни, выбираемых молодыми энтузиастами. Были в этом очерке и такие строки:
'Готовясь к одной литературной работе, я провел анкету в нескольких ленинградских вузах... Вот ответ студентки двадцати шести лет, рабочей по происхождению:
'Я -- генетик. Вопросы наследственности интересовали меня еще до поступления в вуз. Мое будущее должно быть самым радостным. Во-первых, я мечтаю быть профессором. В Ленинграде будет построен большой дворец, в котором будут разрабатываться проблемы генетики. Там будут обучаться тысячи студентов и масса научных работников. Пока ничего более радостного не могу придумать для себя. Учиться самой, передавать свои знания массам -- большая радость'.
Уверенность в будущем питает реальные планы, из которых растет мечта о 'большом дворце' науки. Это -- романтика, корнями уходящая в действительность... Легко мечтать, когда мечты осуществляются почти беспредельно' (92).
Но романтика свободного поиска путей в жизни безжалостно заменялась 'романтикой плаща и топора', корни, питавшие розовые дрёмы, безжалостно обрубались. Тех, кто мечтал о 'дворцах генетики', ждали иные хоромы.
В следующих главах я подробно расскажу о механике борьбы с научными противниками на примере академика Н.И.Вавилова. Мы увидим, как методично, шаг за шагом, изничтожал Лысенко своего благодетеля, которому он отплатил страшной ценой, которого он выставил перед Сталиным своим главным противником. Эта механика показательна и в отношении других пострадавших.
Как же это стало возможным? Ведь была же Россия когда-то сильна своей наукой, демократическими традициями, стремлением к справедливости и гуманизму, широко разлившимся по всем слоям общества? Систематический разбор этой проблемы выходит за рамки моей книги, поэтому я ограничусь лишь краткими замечаниями по этому поводу.
Конечно, появление Лысенко в советской науке и его упрочение не было бы возможным ни в одном нормальном демократическом обществе. Явно напрашивающееся сравнение Трофима Денисовича Лысенко с Григорием Ефимовичем Распутиным лишь внешне правомерно: укоренение Распутина в науке, а не в полной мистицизма и знахарства жизни двора Николая II было бы абсолютно невозможным. Там, где пророчества легко проверяемы экспериментально, места для Распутиных нет.
