перевирая слова Жебрака, автор статьи продолжил обвинения его в антипатриотичности и предательстве 'интересов Родины' (104). Многие фразы из 'Литературной газеты' и из статьи Презента в 'Ленинградской правде' были Лаптевым повторены, что указывает на хорошее дирижирование действиями 'публикаторов'. По словам Лаптева:
'А.Р.Жебрак... вместе с реакционнейшими зарубежными учеными унижает и охаивает нашу передовую советскую биологическую науку и ее выдающегося современного представителя академика Т.Д.Лысенко, ...потерял чувство патриотизма и научной чести... ослепленный буржуазными предрассудками, презренным низкопоклонством перед буржуазной наукой он встал на позицию враждебного нам лагеря' (105).
Лаптев не скупился на выражения типа: 'с мелкобуржуазной развязностью обывателя', 'разнузданно', 'клеветник' и т. п. Упомянул он и о Дубинине, также осмелившемся опубликовать в том же презренном американском журнале статью, в коей он будто бы обругал замечательные достижения мичуринской биологии. Заключительные фразы статьи напоминали стиль 37-го года:
'К суду общественности тех, кто тормозит решение этой задачи (в кратчайший срок превзойти достижения науки в зарубежных странах), кто своими антипатриотическими поступками порочит нашу передовую советскую науку' (106).
Статья в 'Правде' была уже нешуточной акцией12 . Всё, что появлялось на страницах этой центральной партийной газеты, становилось руководством к действию -- заклейменных газетой ждали лагеря, прославленных -- ордена.
Однако времена менялись и безоговорочного согласия со всем, о чем писала газета, не было. С протестом против позиции газеты обратилась к Секретарю ЦК партии А.А.Жданову сотрудница Государственной комиссии по сортоиспытанию селекционер Е.Н.Радаева (107). С нескрываемым возмущением она писала о Лысенко и его 'подпевалах', утверждала, что 'за короткий срок акад. Лысенко развалил ВАСХНИЛ... [которая] превратилась в пристанище шарлатанов от науки и всякого рода 'жучков'...Одновременно акад. Лысенко захватил в свои руки с. х. печать... Лысенко удалось полностью заглушить критику его ошибок. Но вместе с критикой заглохло и развитие с. х. науки' (108).
Решительно отозвавшись о статье Лаптева как о совершенно неверной и по сути и по форме, Радаева не боялась писать в ЦК партии следующее:
'Расправой над отдельными учеными с использованием политической ситуации акад. Лысенко пытается спасти свое пошатнувшееся положение, страхом расправы удержать от критики остальных ученых и, воспользовавшись созданной им суматохой, захватить снова в свои руки с/х Академию в предстоящих выборах.
Одновременно, припертый к стене, он капитулирует в основных своих теоретических положениях. В частности, он всенародно на коллегии Министерства сельского хозяйства уже отрекся от созданной им системы сортосмены, почувствовав, что все-таки придется отвечать за бесплодие этой системы.
Зазнавшийся интриган и путаник! Убаюканный лестью окружающих его подхалимов: он не заметил, что за годы Советской власти выросло поколение советских ученых, которых не запугаешь террором, не введешь в заблуждение спекуляциями, которым не преподнесешь махизм под флагом диалектического материализма. Этим ученым пока негде сказать свое слово, но они терпеливо ждут своей очереди.
Акад. Лысенко, кажется, еще не осознал, что созданное им учение -- это не больше чем поганый гриб, сгнивший изнутри и только потому сохраняющий свою видимость, что к нему еще никто не прикасался...
Можно согласиться с предложением проф. Лаптева о привлечении к суду общественности антипатриотов, но скамью подсудимого заслуживает акад. Лысенко и его подхалимы...' (109).
Письмо Радаевой поступило в ЦК партии 4 сентября. На следующий день Жданову написал Жебрак (110). Еще более сильное письмо, наполненное фактами провалов Лысенко на фоне успехов генетиков, направил в тот же адрес 8 сентября 1947 г. И.А.Рапопорт (111). В тот же день в ЦК партии пришло аргументированное письмо заведующего кафедрой Московского университета Л.А.Сабинина (112). 10 сентября краткое письмо направил Жданову крупнейший советский селекционер П.И.Лисицын. Он писал:
'Меня возмутила эта статья как дикостью обвинения..., так и грубой демагогичностью тона... Повидимому автор считает, что он живет в дикой стране, где его стиль наиболее доходчив... Пора бы призвать к порядку таких разнузданных авторов' (113).
Через почти две недели длиннейшим письмом в ЦК партии ответил на публикацию статьи Дубинин (114).
Массированное обращение в сентябре 1947 года ведущих ученых к властям страны, казалось бы, не могло остаться безответным, особенно учитывая общественное звучание таких имен как Лисицын, который был истинным кормильцем страны. Но авторы всех писем не получили даже строчки ответа. Секретари ЦК партии и их подчиненные как в рот воды набрали. Повторявшиеся на каждом шагу лозунги о нерушимой связи партии коммунистов с народом очередной раз обесценивались: партийное руководство, к которому с надеждой обращались лучшие представители научной интеллигенции, игнорировало обращения, и это было для ученых и селекционеров плохим сигналом.
Тем временем идеологические изменения в стране служили лысенкоистам сигналом к тому, что нужно идти вперед в осуждении Жебрака за антипатриотичное, по их мнению, поведение. Партком Тимирязевской академии, составленный в основном из сторонников Лысенко, 22 сентяюря 1947 года рассмотрел статьи в 'Литературной газете' и в 'Правде' и решил, что к заведующему кафедрой генетики и селекции академии Жебраку должны быть применены меры идеологического порядка. 29 сентября к этому решению присоединился Ученый совет академии, а 10 октября такое же решение принял партком Министерства образования СССР (114а).
По распоряжению Сталина в это время для политической борьбы с инакомыслящими были введены 'Суды чести' (115). Название было взято из обихода российской армии времен правления царей, но, конечно, ничего общего с офицерскими судами чести не было. Именно в этот суд постановила передать 'Дело Жебрака' о его антипатриотической статье в журнале 'Science' парторганизация Тимирязевской академии. 'Суды чести' могли быть образованы только при центральных ведомствах страны, и потому делом Жебрака могло заняться Министерство высшего образования. Министром в это время был близкий к Лысенко человек -- С.В.Кафтанов. 'Суд чести' Министерства в соответствии с приказом Кафтанова (116) возглавил начальник Главка Министерства И.Г.Кочергин -- хирург по специальности, а членами стали заместитель министра высшего образования СССР член-корреспондент АН СССР А.М.Самарин, член коллегии профессор А.С.Бутягин, доценты Н.С.Шевцов, Г.К.Слуднев, представитель профсоюза О.П.Малинина и товарищ А.А.Нестеров (последний товарищ имел к воспитанию непростое отношение -- он был представителем ведомства госбезопасности, отвечавшим за ведение дел в высшей школе).
Прежде чем приступать к открытому слушанию дела в 'суде', было решено провести 'предварительное слушание', что-то вроде следствия, чтобы выяснить степень вины 'подсудимого'. Оно продолжалось три дня - в пятницу тринадцатого октября и в понедельник и вторник -- пятнадцатого и шестнадцатого октября. На него и были вызваны те, кто написал письма протеста в 'Правду', а также те, кого Жебрак 'оскорбил' своей статьей. Итак, Лисицын, Сабинин, Дубинин, Радаева были вызваны одновременно с Презентом, Глущенко, Турбиным, И.С.Варунцяном на следствие, плюс к ним из Тимирязевки были приглашены дать свои показания директор академии В.С.Немчинов, секретарь парторганизации Ф.К.Воробьев, член парткома доцент Г.М.Лоза и профессора П.Н.Константинов, Е.Я.Борисенко и И.В.Якушкин.
Собранные свидетельские показания были полярно противоположными. Ученые (Лисицын, Константинов, Сабинин, в какой-то степени Дубинин и Борисенко) выразили несогласие с положениями статей в 'Литгазете' и 'Правде', а команда лысенковцев вместе с руководством Тимирязевки и её партийными руководителями резко поступок Жебрака осудила (117).
Сегодня нелегко восстанавливать события той поры, но все-таки некоторые факты известны. Мы увидим ниже, например, что в министерство приезжал влиятельный в то время партийный начальник Суворов и рекомендовал дело прекратить. Поверить в то, что он пошел на такой шаг по собственной инициативе, невозможно. Получить разрешение он мог или от своего непосредственного начальника --
