ластики, толстые чистые тетради в коленкоровых обложках, пахнувшие лаком и клеем. Алмаз приходил и садился в самом последнем ряду, в углу, потому что его и так видно.
Парты были изрезаны ножиками, бритвами, заполнены страстными словами и снова залиты смолой. Карандаш, следуя углублениям, помимо воли писал: «Любовь… люблю… Катя… Вера…» Можно было даже не обводить карандашом вырезанные тексты, а просто положить лист бумаги и потереть его не очень чистой после работы рукой. И на бумаге сразу проявятся светлые, бессмертные эти слова. «Люблю… Катя… Нина… Любовь…»
Точно такие же столы на телеграфе. Поздравляешь с днем рождения Белокурова, а перо скользит по гладким закруглениям стола и выводит: «Лю…»
Как сложна жизнь!
Алмаз посещал занятия не каждый день, потому что опаздывал: с работы — в девять, а звонок — в семь. Иногда являлся на последний час, задохнувшийся, багровый от смущения. Школа только что образовалась, и поэтому улыбчивая маленькая женщина по фамилии Горяева, которая вела уроки почти по всем предметам, лишь вздыхала: «Так поздно… Ай-яй-яй!..»
А тут еще такое затруднение возникло. Белокуров помог Алмазу одолеть премудрости ремесла, но Алмаз официально на курсах не был, и ему продолжали платить, как ученику, в лучшем случае — по четвертому разряду. В месяц он получал двести — двести пятьдесят рублей, как самые беспомощные девочки из ГПТУ, а ведь работал он быстро и квалифицированно. Бригадир посоветовал Алмазу пойти на вечерние курсы, при самом ОС занятия по средам и пятницам.
А ведь была еще Нина… Никак они не могли встретиться! Что делать, не хватало времени… и еще мешала проклятая простуда, чеснок…
Алмаз прибегал домой, взлетал на лифте, если соседи уже были дома — здоровался: «Привет, привет…», раздевался, лез под душ, мыл с мылом руки и никак не мог отмыть масляную краску, лил ацетон, бензин, но плотные наслоения красок самых разных сортов держались крепко. Как-то пробовал даже ножом счистить, но содрал кожу. Рука вспухла, несколько дней держалась рана. Пришлось облить йодом.
После мытья Алмаз обычно надегал клетчатую красную рубашку, причесывался, натягивал брюки, пиджак и, не дожидаясь лифта, бежал вниз по лестницам, вокруг лифта; когда выскакивал на улицу, перед ним вертелся вечерний город. Огромными прыжками пробегал он проспект, мимо кинотеатра «Чулпан», налево, прямо — и наконец оказывался в очень тихом коридоре школы. Под часами сидела полная старуха с грустным лицом, немного похожая на Белую бабушку. Она трясла седыми космами, укоризненно бормотала:
— Ахти, опять опоздал… Амина Фатыховна ругаться будет, бедненькая…
Алмаз, ударяясь коленками, устраивался в своем углу. Слушал внимательно, но очень плохо понимал, о чем говорят. Задачи по физике и тригонометрии у него совсем не получались. Он морщил лоб, почти ложился подбородком на парту, закрывался рукой и начинал думать.
Снова вспоминал, как они ехали домой с праздника, автобус летел, будто огромная тяжелая лодка, поднимая и опуская нос, сквозь мрачное дождливое пространство, толпа их с Ниной сдавила, и Нина, спиной к нему, горячая, в пушистом голубом облачке, вздыхала и пыталась чуть-чуть повернуться, дергала лопатками, но повернуться было невозможно, колени Алмаза задевали ее ноги, горячие, гладкие, он их чувствовал сквозь брюки, пребывая в каком-то оцепенении, а мокрый автобус нес эту кричащую, счастливую толпу сквозь ночь, оставляя за собой рокот двигателя…
Теперь утром, приехав на работу, Алмаз весело сбегал с желто-красной глиняной дамбы вниз к заводу, высоко, как цапля, поднимая сапоги, он скользил иногда по нетру вниз на обеих ногах, оставляя за собой блестящие длинные следы… Останавливался на углу РИЗа, брал палку с тряпкой, мыл резиновые сапоги. Потом Алмаз медленно поднимал голову, зная, что он сейчас увидит, но делая вид, что не знает, настраиваясь на то, что увидит впервые, — и перед его глазами возникал узкий красный плакат: «Обращение бригады Руслана Сибгатуллина к строителям Каваза». Алмаз внимательно читал обращение, фамилии всех членов бригады, и свою тоже — с удивлением и гордостью, затем долго рассматривал фотографии. Лица плохо вышли на красном плакате, слегка смазаны, но все равно различить можно. И точно такие же плакаты везде — на стенах домов, на кабинках машин, экскаваторов, на столбах и заборах, куда ни пойдешь… И везде — Нина и Алмаз, он за ее спиной стоит, они улыбаются и уверенно смотрят вперед. Они нынче внаменитые люди. О них говорят на РИЗе. О них говорят на всем Кавазе, хотя, конечно, на Кавазе есть бригады, уже давно прославленные, отмеченные орденами и внаменами, Каваз ничем не удивишь, но о сибгатуллинцах говорят, и это не фунт изюму!
Правда, Таня Иванова на днях сказала: «Зачем эта показуха? Куда мы торопимся?» Алмаз не понял, почему комсорг так говорит. Неужели она не видит, как здорово их бригада вырвалась вперед? Перестраховывается она, вот и все…
Бригаду Сибгатуллина снимали и для газеты. Алмаз хранил этот номер «Ленинского пути». Правда, на газетном снимке Алмаз и Нина совсем не получились — два темных пятнышка, зато на переднем плане — Кирамов и Руслан, они смеются, смотрят куда-то вверх. Интересно, что они там увидели? Алмаз вспомнил, где их снимали, но точно знал, что там на потолке ничего особенного нет. Может быть, в окно увидели — самолет летит?
Алмаз входил на территорию РИЗа как хозяин: заметит, на дороге лежит ящик, — покачает головой, перенесет в кучу. Поднимался по лестницам, иногда забываясь и скользя рукою по перилам — вымазывая пальцы в краске, если здесь она была на олифе. Хорошо нитрокраска — быстро сохнет. Но она огнеопасна. Алмаз не однажды видел, как парни из других бригад втихомолку покуривают. Как-то сказал одному бородатому мужчине:
— Вы ведь подожжете завод!
— Весь не сгорит, — меланхолично заметил бородач. — Твои сопли останутся, косоглазый…
«Разве у меня косые глаза? — удивился Алмаз и постарался не обидеться на этого мрачного человека. — Наверное, у него неприятность…»
Алмаз вытирал рукавом нос, простуда уже отступила.
В комнате было шумно. Шофер Петя говорил:
— Мне шофер Саня, Горбовского который возит, говорит, что Горб сказал, что наш простой советский алиментщик способен творить чудеса, если его попросишь.
— Если заплатишь… — хихикал Илья Борисович.
Алмаз лежал под простыней и думал: «Все равно, они хорошие люди. Они завод строят, план гонят. И неважно, что не всегда красиво говорят… Илья Борисович — прекрасный водитель. Его зовут Стакан. По этой грязи возит бетон — стакана не прольет! Артист… А электрики? Это они, говорят, аварию устранили на подстанции — там радуга стояла, собачья будка вспыхнула возле железного забора… а они залезли в это пламя, друг на друга поливали — и переключили сеть… Вот почему они как братья. Страховали друг друга. Только шофер Петя плохой — детей бросил. На днях жена ему письмо прислала — дети сидят на полу и плачут, фотография. Петя хохотал: «Змея! Разжалобить хочет!..» Он плохой. Только притворяется веселым и легким. А рыжий Вася из Рязани… Кто он?»
— Ты вставай, — рыжий Вася дергал его за ногу. — Ты мне вот что скажи. Вы все там — передовики, вы на плакате. А чем ты лучше меня? Как это вы триста выдаете, вы что — не спите, что ли, или у вас по шесть рук? Ишь какие! Куда вы лезете?
— Мы не лезем, — сказал Алмаз, открывая из-под простыни разгоряченное лицо. — Работаем.
— Это ж показуха! Ты скажи, зачем приехал?
— Работать.
— Ах, какой он немножко наивный! Посмотрите на него! Глазки как у девушки — он ничего не понимает, ах, ах, он этот… идеалист! Да? — Рыжий Вася насмешливо смотрел на него.
— Я тоже крестьянин, ты не думай. Я тебя понимаю и, может, даже уважаю. Я сам хитрый. Я, знаешь, какой хитрый? И только вот что тебе скажу. Не надо! Не надо! Не надо глазки такие строить. Надо честно сказать: приехал заработать, или — оторвался от скуки, от квашни…
— Вот у нас, — вмешался в разговор шофер Петя. — У нас половина машин в гараже стоит! За два года-то изработались, и теперь половина стоит. Их не жалели, на первых порах жали на рекорды, а теперь половина стоит.
— Так, — сказали электрики.
