— Юк, — мотнул головой сын. Поднялся, поставил табуретку в угол, накрыл цветистым ковриком, на котором терпеть не мог сидеть — слишком мягко.
Пригнувшись, он остановился в дверях, взялся руками за косяки. Мать и сын раздумчиво смотрели друг на друга.
— Писать-то будешь?
— Да, конечно, да. Каждую субботу.
— Каждую субботу? Ой-ей, сколько писем у меня наберется! Будешь молодец… — И весело: — Не женишься?
Сын совершенно растерялся, сказал почтительно:
— Когда вы мне разрешите с папой. Уж конечно, после армии.
— А если сейчас встретишь? И если она тебя как молния поразит, а? — смеялась мать, показывая очень белые зубы. — Наверное, уже усы потихоньку папиной бритвой бреешь? Знаешь, почему у мужиков усы растут? Только потому, что они скребут это место. Если начать брить руку, то и на руке вырастет борода! Вот я и говорю: встретишь девушку и про маму забудешь. Фарида меня зовут, на всякий случай запомни…
Мать смеялась, убирая со стола, не глядя на сына, но он был очень серьезный человек. Он стал тихо объяснять, что этого не может быть.
Скулы и длинный нос у него были от отца, но глаза — блестящие, темные, миндалевидные — как у матери, и тонкие губы тоже в вечной виноватой полуулыбке, слегка неправильные… У всех ее детей была эта стеснительная полуулыбка, все они стеснялись чужих людей, а младший, Феликс, когда приходили гости, прятал голову под подушку и ни за что не хотел взглянуть на них.
«Тяжело ему будет… — думала мать. — Любой его обманет, будет на нем ворота свои возить».
— Если встречу… — спотыкаясь, говорил сын, — привезу к тебе. Там замечательная молодежь. Ты знаешь, мама, там сухой закон. Никто не будет говорить: давай выпьем. Там мне хорошо будет, мама. Хорошо будет, мама. Ты чего все смеешься?
— Ильяс-абый твой пишет: у них в милиции есть специальная комната, самогонные аппараты… даже, говорит, приборы со стрелками там… лампы как у радио… Ты найди его сразу, никуда один не ходи, кланяйся от нас, кучтенеч — гостинцы передай… Он тебя устроит. Милый мой, милый мой…
И мать, присев к столу, тихо заплакала. Алмаз в сильнейшем волнении и растерянности подошел к ней, хотел было опустить тяжелую длинную ладонь на ее голову, но не решился, лишь слегка прикоснулся к плечу так, чтобы не замялось платье, не зная, что теперь говорить и что делать.
— Один он теперь будет там… — шептала мать, как будто Алмаз уже уехал. — Будет в столовой есть, в постелях казенных спать…
— Ну, ну, эни… мама…
Алмаз вышел на крыльцо.
Братишки спали эти ночи в чулане на тулупах. Они, видимо, услышали разговор матери с Алмазом, тихонько вышли во двор. И сейчас сидели на дровах, толкаясь и зевая со сна, тоже остроносенькие и худые, мал мала меньше.
— Эй, ничек жегетляр? (Как дела, кавалеры?) — буркнул Алмаз.
— Хорошо… — обрадованно заговорили младшие братья.
Алмаз неожиданно наклонился, схватил их в охапку и поднял. Но они, отсмеявшись, стали серьезными, когда он вновь принялся вышагивать по двору, руки за спину, как бабай. Хотя солнце жгло крепло, вода, пролитая из умывальника, в тени еще не просыхала…
Скрипнула дверь сеней, и вышли бабушки. Лицо Алмаза посветлело, он снова чувствовал себя мальчишкой. Он любил их, и они любили его.
— Исенмесез, эбиляр! (Здравствуйте, бабушки!)
— Исенмне, уллыкаем… балакаем… алла бирса… — радостно что-то забормотали они, топчась на крыльце и ногами ища свои галоши для двора. — Здравствуй, внучек… ребеночек… даст бог…
Мамина мать была беловолосая, белотелая, очень толстая, на больших толстых ногах старуха в очках, вечно с переносицы спадающих на землю, привязанных ниткой к пуговице на груди, чтобы не потерялись. Получалось что-то вроде пенсне, о которых пишут в книгах, только нитка длинная, в метр, а то и два, это как когда. Бывает, запутается нитка, бабушка найти очки не может, расплачется, ничего не видит, кроме белого пятна — солнца… Звали мамину мать Эмина-апа, но чаще — Белая бабушка, Ак-апа. А у папы мать была сухонькая, маленькая, крючком согнутая старушка, у которой не выпало до сих пор ни одного зуба, на подбородке росли черные волоски, шея в сплошных, как у зонтика, складках. Она была желчная, с блестящими черными глазами, шустрая и злая. Но Алмаза и она любила как-то по-своему, хихикая, ворча, что вот он ходит босиком, или ногти стрижет вечером, когда нельзя, грех, или сидит, опершись подбородком на кулак, — нельзя, умрут родители, или еще что-нибудь она обнаруживала в повадках долговязого внука… Звали отцову мать Хабиба-апа, но чаще — Черная бабушка.
Они вечно ссорились, то по мелочам, а то всерьез — по религиозным вопросам, как правильно толковать какое-то место в коране или можно ли Гагарина считать святым… У маминой мамы болели ноги, и поэтому мальчишки приносили из лесу целые тазы муравьев, и в доме невозможно было жить — по столам, по полу, по стенам ползали рыжие, крохотные, меньше реснички, муравушки, у которых укус хуже пчелиного! Белая бабушка сидела, опустив ноги в тав и воротя нос от муравьиного духа, а они расползались, собирались на сахаре, возле меда, возле сладких пирогов… Черная бабушка сердилась ужасно на толстую старуху, стискивала зубы и воздевала к небу смуглые кулачки, сметала муравьишек с подоконников и столов на пол, давала своими чувяками, но толку было, конечно, немного. Сама она никогда ничем не болела, спала в запечье, как черт, пила чай бережливо, вприкуску, и желтые огрызки ее сахара можно было найти то за зеркалом на стене, то под крышкой радиоприемника…
Сегодня они заговорили сразу, как только Алмаз поздоровался с ними, сначала Черная, зоркая, а потом Белая бабушка:
— Ми-илый наш Алмазик… ой-ой, уезжает… Ой, какой вырос, надо будет его хорошенько накормить… (они были великие мастерицы по части пирогов).
При этом Черная бабушка смотрела на Алмаза, а Белая, не видя его и шаря у подола в поисках очков, обращалась к стойке крыльца и протягивала к нему руки; Черная старуха хихикала и шипела, издеваясь над бедной своей подругой… Потом они, толкая друг друга, как дети, бранясь и всхлипывая, искали свои кумганы, у одной — оловянный, у другой — красный латунный, и, подняв их, зашаркали через двор на зады… Сено вокруг старых ветел и рябин было скошено; сейчас оно в безветрии сохло и шуршало вдоль кукурузного поля…
Здесь раньше, на пригорке, тоже ветряная мельница стояла. Ее снесли и школу построили, говорят, даже старые доски пошли в ход. Так или иначе, в школе пахло мукой и гнилым зерном, ползало много белесых жучков…
Сквозь темные окна можно было увидеть классы, на досках остались нарисованные мелом чертики и бомбы, корабли и девочки с косичками… «Милая наша восьмилетка, — подумал Алмаз. — Прощай и ты!» Десять классов он собирался окончить в городе, где будет работать…
Вспугнув несколько коз в бурьяне, спустился в овраг… На песчаном дне, из-под выступающей из яра серой каменной глыбы, пробивался родничок, обложенный белыми камешками. Вокруг стояли белые гуси, плыли и лежали белые перышки.
Алмаз задумался.
Перед ним был обрыв. Перед ним была его родная земля — в разрезе. Чернозем, сухая белесая земля — что-то вроде торфа, потом глина, потом камни. Алмаз слышал, что на выходе этой белесой сухой трухи часто случаются пожары и тушить их невозможно — огонь уходит вглубь. И эта мысль об ушедшем в землю блуждающем огне взволновала его. Он карабкался вверх из оврага по трепке, выбитой копытами коз, и думал: «Вот это моя родина… Уеду отсюда — а когда сюда вернусь?.. Может, не придется… Вот бросит сейчас спичку, и уйдет в землю пожар, и пока я буду ездить, мотаться по белу свету, будет здесь под несколькими деревнями тлеть, и будут люди думать, кто же это поджег… а это сделал Алмаз, чтобы о нем помнили, потому что ведь и ему больно вдали от родины. Какие плохие мысли! Почему, почему иногда у человека такие плохие мысли? Я ведь не такой уж плохой, почему же у меня сейчас такая мысль родилась?
