— Что? Что она сказала?

— Ничего, — пожал плечами Алмаз.

— Нет, она что-то сказала!

— Правда, ничего… — Алмаз отворачивался. Его осенило: — Она говорит, чтобы я поколол ей дров.

И обратился к бабушке:

— Утын ватырга мы сина?

— Ии, бик рахмат булыр иде… (Было бы хорошо, спасибо…)

— Ну, в воскресенье, — решил Алмаз. — Сделаю, бабушка.

Они разъехались на работу: Нина — на РИЗ, Алмаз — на курсы, а потом в гараж. Алмаз качал камеры для парней Ахмедова — качал мотоциклетным насосом, тугим, мощным, выбился из сил — взмок, черные волосы закрыли глаза, губы искривились, подбородок вышел вперед, как у старухи. Парни заметили: «Алмаз… что с тобой?» Все объяснил Володя Зубов своим вопросом: «Ты хоть дома раз переночуй… Свалишься ведь…» Рабочие хохотали, и гул машин сливался с их хохотом, Алмаз сидел на резиновой камере, сняв шапку. Пекло солнце, таял снег, чирикали воробьи…

В воскресенье утром, выспавшись, Алмаз приехал к Нине. Дул ветер со стороны Камы, но в затишье старых дворов грело солнце, возле плетней чернела земля, на воротах бабушки потягивался облезлый кот.

Бабушка встретила Алмаза вздохами. Она благодарила его и аллаха, прикрывая рот смуглой ладошкой, на которой выступали вены, как прилипшие макароны… Она шепнула по-татарски, кивая в сторону Нининой комнаты:

— Спала всю ночь… радио забыла выключить… Я выключила! Я!

Из этого Алмаз заключил, что у нее есть второй ключ. Этого и следовало ожидать.

— Вот балта, — бормотала старуха, горбясь и протягивая ему топор, с пленкой ржавчины по лезвию и с измочаленной «шишкой» на топорище под самым железом. Видно, клиньями себя не утруждали… кололи через плечо и прямо, не жалели ручки… — Извини, если плохонький… Я ж одна живу… Дрова там, в сарайчике.

Алмаз решил Нину не будить. Он прошелся по двору, скользя на снегу, красном от куриной крови. В углу чернели козлы. На жердях висели старые ведра и кринки. Латаный безносый кумган валялся под крыльцом. Ходили три курицы у ворот, и больше никакой живности бабушка не имела.

Алмаз открыл сарайчик, повыбрасывал на солнце заплесневелые бревешки с голубыми кругами на срезах — видно, протекает крыша. Осина — чепуха, а не дрова, есть березовые чурбаны — это лучше.

Скинув на крыльцо пальтишко, он поставил чурбан стоймя и ударил его раз, повернув, стукнул второй раз — на четыре белых полена разложил. И пошел, и пошел…

— Ах! Ах!

Изо рта плыл парок, а в то мгновение, когда полешки разлетались, из чурки тоже выхлопывался синенький дымок.

Бабушка стояла рядом и кивала, сморкалась, вытирала нос подолом коричневого платья, все подхваливала под руку Алмаза:

— Нинди батыр!.. (Какой богатырь!..)

Смысл ее слов сводился к тому, что если даже взять посох, не деревянный, а железный, и пойти по земле, то не найдешь второго такого парня, как Алмаз. Он такой умный, честный, нежный и чистый, бабушка желает его матери жить вечно, как примеру добродетельной и достойной женщины, а об отце и говорить нечего: наверное, он не многим уступает своему молодому и красивому сыну. От ее слов Алмаз краснел, и приятно ему было, и неловко, он, хмурясь, говорил ей:

— Отойдите… вдруг зашибу…

Алмаз почему-то вспомнил свой первый день в Красных Кораблях и такую же избу старика Каландарова.

— Не слышали ли вы такую фамилию — Каландаров?

Старуха обрадовалась чрезвычайно:

— Как?! Это такой достойный человек!.. И сыновья у него — все герои, вроде тебя! Они переехали, получили новую квартиру — говорят, двенадцать комнат — в новом городе, в Белых Кораблях… А где был их дом — теперь каменная земля. Ах и у меня такие были сыновья…

Бабка заплакала, тут же перестала, погнала кур:

— Кыш, кыш, глупые! Убьет вас — что я с вами буду делать, до праздника не скоро…

Бабушка застегнула двумя желтыми пальцами сломанную пуговку на ветхой фуфайке и пошла по двору. Алмаз смотрел на подол ее коричневого платья, шаровары, низкие чесанки с блестящими кожаными заплатками, и сердце его болело от жалости. Он вспомнил своих бабушек, свой дом… И почему-то снова вспомнил, как Нина плохо слушала сказку о красном коне, и обида перехватила ему горло.

…Вечером он поехал домой. Надо же умыться, переодеться. Но по дороге сошел с автобуса, сел на обратный. И через несколько минут был возле черной избы.

Нины не было. Алмаз сел на крыльцо. Небо горело темно-красным.

Горбатая старуха, наклоняясь сверху и закрывая рукой рот, забормотала:

— Ниночка будет… подожди… — и вдруг стала спрашивать по-татарски что-то диковинное и неясное. — Правду ли говорят, что все тракторы и машины на Кавазе меньше стоят, чем один спутник в небе? Что же в нем, в спутнике? Золото?.. А если молния собьет? Застраховано? А если из ружья?..

У Алмаза тряслись губы. Он кивнул. Нина появилась и ничего не поняла по его лицу. А может, сумерки помешали.

— Это кто там сидит на крыльце? Какой это мальчик? — начала она игрушечным голосом издалека. — Что он тут делает? Не меня ли ждет?

Она быстро прошла вперед, отперла дверь. Заглянула в зеркало, пробормотала что-то. Наверное: «Какой я страшненький…» Повесила шубку и, кивнув, улыбнулась Алмазу, мол, что скажешь?

Алмаз стоял посреди комнаты. И на мгновение ему стало страшно — ничего-то она не понимает, эта лживая пустая курящая женщина, с лицом юной девочки, с морщинками возле глаз. Она лгала ему, а он ей так по-мальчишески доверился… И сладкий дурманный запах в комнате, и мрачный человечек в Алмазе, который смеялся и подмигивал, и лицо Нины, и окно, в котором тлело золотое небо, — все закрутилось в голове Алмаза, он сел на диван, обнял колени Нины… И застонал. Пальцы его лихорадочно потянули ее одежду…

Она, притихнув, как мышка, стояла обняв руками плечи. Она, покорно и криво улыбаясь, разделась, она не узнавала его…

— Ох, Сорокина, Сорокина… — только и сказала игрушечным голосом.

А он был страшен, он плакал, он ее ненавидел, он любил ее…

Над землею горели зеленые угли звезд, дома стояли как куски угля; заборы, сараи, машины — все это был уголь, уголь… И дул ветер, малиновые и желтые искры перебегали по кускам угля, но в пламя они не превращались: люди тоже были уголь, и не было среди них ни одной девушки — голубой березы… Все уже давно сгорели, откричали, отсвистели в печи… И вот Алмаз тоже был черным и пустым куском древесного угля…

А может быть, это ему только показалось.

Он спал и как ужаленный проснулся: вспомнил… уже иначе вспомнил. Все-таки молодой еще парнишка, и жить ему предстояло долго. Любящая его, ласковая женщина не спала.

Изба содрогнулась от удара близко работающих бульдозеров, в окне скакала электросварка. Каждый раз от ее вспышки в сумраке возникало белое прекрасное лицо Нины, а потом на этом месте рождалось темное пятно. Другая вспышка застилала лицо Нины — то яркое, то бледное. И черные пятна постепенно заполнили все пространство перед Алмазом. Он уснул под утро, истощенный и мокрый, окруженный черными шарами Нининых лиц.

Она положила ему на лоб руку и отдернула. «Сама довела… — подумала Нина. — Дурочка…» Взяла полотенце, осторожно вытерла лоб.

Приподнявшись, посмотрела в дальнюю стену, в сумрачное зеркало. Легла, положив голову на

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату