без хороших парней в бригаде… Да ладно, дело прошлое. Белокуров, кажется, не очень сердится на Алмаза, но тот его избегает. Белокуров был в общежитии у Тани, пришел Путятин, и бригадир ему сказал без улыбки: «Вы там присмотрите за ним… чтобы глупостей не наделал. Он славный, честный парнишка. Вот в армию уйдет — тогда можно будет за ним не смотреть…» Путятин сообщил, что Алмаз учится на курсах, вечером ходит в школу, иногда дома не ночует, его почти не видит, но непременно проследит. Белокуров молча докурил сигаретку и ушел…
На воскресенье у Тани приходилось много домашних забот — надо постираться, надо в комнате убраться, надо самой вымыться, письмо написать домой, сходить в магазины: накупить еды, книги подобрать, просто постоять на улице, подышать воздухом разбуженной весны, а вечером посидеть с подругами — разговоры послушать, музыку покрутить… нет времени.
В лес выбралась бы одна, да боязно. А с Путятиным она почему-то не хотела. Хотя очень просился пойти на то место, где они осенью пешком в город шли. Ну чего он думает там найти? Верная есть пословица: второй раз не ходить, где был, только хуже будет. Алексей каждый раз при встрече хныкал, как маленький, опускал голову, сопел, изображал обиженного, и Таня как-то не выдержала: «Ну, сходим, сходим…» Правда, апрель — время ремонта у механизаторов. Но Путятин обещал договориться с Ахмедовым — отпустит бригадир — Алексей все эти дни проводил на базе, возился под своим железным чудовищем. Сам стал черный, ржавый, в окалине, в саже, как петух, вылетевший из пирога в трубу.
Хороший он человек, но, господи, что-то делать надо… так дальше нельзя…
Таня дочитала письмо от матери. Субботний вечер кончался.
Она пошла в ванную — замочить к утренней стирке белье. Сложила в нее разные свои тряпки, пересыпала стиральным порошком и персолью, залила теплой водой и оставила. Потом, морщась от приторного запаха куйбышевского «Лотоса», резко открыла окно. В комнату ворвался холодный воздух.
Накинув пальто, Таня долго глядела вдаль. Там, между двумя коробками жилых домов, горело небо. И девушке так захотелось полететь в это светящееся пространство, где нет горизонтов…
Скоро листва распустится, морщинистая, как лицо новорожденного, а потом распрямится, блеснет — гладкая, сочная. И придет лето.
Таня легла. «Попробую раньше уснуть, а утром, пока девочки спят, тихонько постираю».. Но сон не шел. С улицы накатывался гул машин, смех и говор людей. В гаснущем небе пробились три звезды, две бледно-голубые, а одна желтенькая. Говорят, что голубые — это молодые звезды, а желтые — старые.
В детстве, чтобы уснуть, Таня воображала перед собой море или небо, похожее на мерцающее, шелковое платье… И сейчас она привычно представила себе море, но в нем сразу показались корабли, дельфины, кто-то плыл, может быть, тонул. Она стала думать, сколько дней может продержаться человек на воде, и, если он все-таки выплывет, что нужно ей сделать, чтобы его спасти. Наверное, куриным бульоном отпоить, чаем крепким… Таня сердито заворочалась в постели. Потом перед ней возникло золотое небо, теплое, как в детстве. И успокоилась, но когда сон уже совсем было подкрался к ней, из этого неба посыпались люди с парашютами или вообще без них… Поджимаясь от сострадания, Таня подумала, как, наверное, больно упасть на землю… А что нужно сделать, если человек упадет прямо к ногам Тани? Перевязать его? Перевязывать она умела, в школе ходила в медицинский кружок… Снова увидела чистое золотое небо, а из него летели ракеты, бомбы, доски… Потом ее ослепил снег, белый, мягкий, пушистый, снег без конца и без края, по которому шел медведь, оставляя за собой пятна крови… «Господи, что же мне не спится?!»
Завтра они пойдут в весенний лес, цветень явился — апрель, синий месяц.
Таня говорила себе: «Ну, спи… спи… Слышишь?» — и никак не могла уснуть. Одна за другой приходили подруги, раздевались в темноте, чтобы не потревожить ее, от них пахло духами, уличной сыростью, холодом…
В шесть утра Иванова принялась за стирку. За три часа с лишним совершенно угорела от запаха «Лотоса», руки вспухли, покраснели, волосы взмокли. Повесив на балконе бельишко, искупалась. Потом стала собираться. Попутно что-то ела, пила, а сама все думала: что надеть, с чем ехать? Глянула в окно — день солнечный, люди идут гуськом, обходя синие лужи и ручьи; надела кремовую юбку и грубый черный свитер на майку, взяла синий плащ-болонью. «Не замерзну. Сапоги? Нет, весна все-таки. А если что — пусть Путятин на себе несет!» Натянула чулки, обула туфли на широком каблуке. В карман плаща положила спички, перочинный ножик и денег в кожаном портмоне, на всякий случай, как раз — на билет до Ленинграда. Таня никогда в Ленинграде не была — только мечтала побывать. На принца не надеялась, всегда с собой носила тридцать-сорок рублей, вдруг захочется — и улетит она в город белых ночей, тонких узорных решеток, чугунных коней и золотой адмиралтейской иглы… Полетит-побродит вдоль Невы, по улицам — и обратно. А может, еще к маме заедет. Конечно, безнадежная мечта, ни разу Таня так еще не делала — не бросишь же работу, бригаду, своих комсомолочек, но деньги носила, как маленький свой секрет, ей было приятно, что вот она сама при деньгах и в любую минуту может улететь… Прощай тогда, Путятин, осенний дождь на берегу Камы, зима, цветень — все-все прощай…
Она выбежала на улицу. Путятин стоял перед ней на тротуаре, в расстегнутом дорогом немецком плаще, в костюме, при галстуке, смущенный, румяный, крепкий («Колобок», — про себя назвала его). Он был счастлив видеть ее. Протянул суетливо руку девушке, пожал ее пальцы. Легкое разочарование кольнуло Таню.
Она шла рядом с ним, продолжая улыбаться, кивала, а память внезапно напомнила, как однажды ей пожал руку учитель истории Адольф Иванович, молодой еще учитель, она его уважала, он говорил надтреснутым голосом быстро, образно, помнил все даты. Таня получала на его уроках пятерки и четверки, это было в пятом или шестом классе… Но вот однажды, объясняя ей что-то на перемене, он машинально пожал девочке руку — словно дряблую холодную лягушку взяла она; слабые, тоненькие пальцы учителя, как палочки, безвольно перекатились в Таниных ладонях. Она так была поражена этим немужским рукопожатием, что с этого дня совершенно не могла смотреть на бедного Адольфа Ивановича, который, конечно, ничего не подозревал… Разве у мужчины должны быть такие руки? Белые, мягкие, хилые… Надолго осталось воспоминание.
Таня и Путятин доехали до Белых Кораблей, долго кружили между высотными домами по лабиринту кирпичных и асфальтовых дорожек, среди огромных луж, из которых торчали рельсы, стволы деревьев, асфальтовые обломки… Наконец они оказались на земле, упругой и почти не сырой.
Желтая прошлогодняя трава снизу чуть зазеленела.
В голом поле копались на ветру черные грачи с белыми носами. Таня сорвала грязно-серый пучок прошлогодней конопли, растерла и понюхала: словно жаркое золото лета ударило в голову…
Она улыбалась, глядя вверх, по сторонам, поднимала плечи, кусая с таинственным видом нижнюю губу. Она шла, пританцовывая, а он искоса смотрел на нее.
Вскоре наткнулись на молодой соснячок. Он был им по грудь и такой плотный, пушистый, что с трудом пришлось пробиваться. Путятин ушел вперед, рывками прокладывая себе дорогу. Таня выскочила обратно. Пришлось им эту голубую пружинистую рощицу обходить. И вдруг они увидели, что она дальше желтая, словно облитая желтой краской. За ней начинался соснячок ростом повыше, но тоже ржавый, мертвый, хотя кое-где на вершинах зеленела хвоя. Видно, лес горел…
— Ой, как жалко… — тихо сказала Таня. — Ну что за люди?
— Собаки, — морщился Путятин. — Вот знаешь… извини, я опять про свое. У нас там река есть, Мана, рядом с Дивногорском. Там лес сосновый — лучше я не видел. И вот каждый год пожары. Километрами горит тайга. А я после флота как-то на рыбалку туда подался, к пасечнику одному случайно в гости попал. Ну сидим, жара, я ему — водочки, а он мне — меду. Я говорю: «Отец, что же тут везде тунгусские метеориты, что ли, попадали? Лес-то выгорел почти…» — «Зато кипрею сколько… для медосбора первое дело… Меду бочками. Кипрей, он любит на пожарищах… слава богу, лесу много… чего его жалеть- то?..» Ну и осекся, перевел разговор на другую тему. А я подумал: «Уж не сами ли пасечники поджигают время от времени тайгу? Больно много на Мане пасек, а пожары — каждый год, уж и пожарники привыкли — чуть что, летят на эти квадраты самолеты, пионеры идут, тушат огонь…» Решил я проверить, сказал кое- кому в Дивногорске… да засмеяли меня… «Брось, — говорят, — это тебе с медовухи приснилось…» Ну так и осталось это дело.
— А ты, что же, после флота все-таки на плотине-то работал?
— Ну, — Путятин вспомнил, что раньше не так говорил. — Поработал, а потом к Саньке.
