Расстроился, потупился, а Таня думала: «Чего же ты врешь, миленький? Что там с тобой происходило?» И улыбнулась:
— Пил здорово?
— Было. Вот и решил… — Он вздохнул. — На новом месте… да сначала… жизнь начать… Теперь-то я не пью. Алмаз подтвердит. Он не врет.
«Конечно, — думала Таня, глядя ласково и на удивление самой себе почти безразлично на него. — Добрый, румяный, неопасный парень. Конечно, Алмаз подтвердит. Там-то он пил… Может быть, девушка надсмеялась, отказала, и он с отчаяния уехал! Везде, где нас нет, везде, где нас не знают, можно стать лучше. Всем хочется стать хорошими. Сам привыкнешь, и другие привыкнут: им-то неведомо, каким ты был до них. Самое скверное — если появится какой-нибудь свидетель твоей прежней жизни… Как мне жаль его…»
Тем временем они вошли в черный высокий бор. Здесь пожара не было.
Под ногами шелестела прошлогодняя листва, заметенная сюда ветром, блестела медная хвоя, лежали сухие шишки. Кое-где торчали зеленые буравчики из земли. Пахло нагретой смолой. Под грубыми толстыми стволами сосен шевелились муравейники.
В ельнике, в темно-зеленом раменье, тускло светился снег, под широкими навесными лапами, сизо- черный. Угрюмый, слоистый, весь обтыканный, как еж, иглами.
Чем дальше шла Иванова по лесу, тем радостнее становилось у нее на душе. И все более чужим казался ей Путятин. Она сама не понимала, как в такой прекрасный день, в Цветень-месяц, человек может отказывать другому в нежности, в улыбке. Но они словно бы шли по расходящимся рельсам, и словно совсем-совсем исчезал из ее жизни этот парень. Не нужно им было сегодня в лес вместе идти.
Но Путятин ни о чем не догадывался. Он курил, сжимая папиросу мягкими пальцами, которые при этом сморщивались, глядел искоса на свою спутницу.
А она уже знала: все, больше с ним не встретится. Но что же тогда-то было, в дождь, осенью? В темном страшном лесу, в теплом, безумном, она от счастья дурная была. Она хотела, чтобы Алеша ее поцеловал. Что же с ней тогда-то было? Как это понять? Так, наверно, бывает у всех девчонок. Какие мы глупые… Хорошо, когда рядом окажется в такую минуту робкий, честный парень. А если наглец, обманщик?.. Подстережет вот такую минуту и завладеет — даже не крикнешь… Что-то страшное, сладостное тогда было с Таней. И пусть скорее забудется. Теперь она уже все понимает. Жаль вот только — любви настоящей нет.
Они вышли на поляну, увидели домик, из трубы шел дым.
Вокруг росли какие-то кривые, низкие деревья, с толстыми нижними сучьями, уродливые, темно- красные.
— Это яблони, яблони!.. — воскликнула Таня. — Вот скоро они станут белые-белые… — А потом добавила тише: — Мы с тобой останемся друзьями, правда?
— А у нас в Сибири, — отвечал Путятин, багровея, — столько диких яблонь в тайге, и малины, и чего хочешь…
Они обогнули яблоневый сад, подышали горьким дымом деревянной избы.
В березняке повсюду блестели круглые лужи. Чистая вода отражала белые стволы, белые облака, синее небо. На мокрых сучьях мелькали дрозды, зяблики, зеленушки, с писком бегали по земле чибисы. На старой раздвоенной ветле сидели вороны и с удивлением разглядывали их. Крепко пахло прошлогодней листвой. Таня и Алексей медленно брели вдоль берегов синих малых морей, перескакивали с берега на берег, обрызгивая друг друга, оставляли чавкающие следы в мягкой почве, затянутой шелковистой травой, робко ступали на гнилые бревешки, балансируя руками. Луж было бесконечное множество, Таня даже подумала: «Не вернуться ли?» — но тут раздался гул, из-за деревьев вырос широченный и очень глубокий овраг, в нем с хрипом и рокотом катилась мутная вода. Глинистые берега сочились влагой, лесные лужи скатывались в это ущелье; с корней, торчащих из яра, капало, в воздухе толклись первые комары… Хорошо было в лесу Тане. Она понимала, что делается с природой. Ей так хотелось лета! Еще немного… Только жаль, что она одинока.
Отступив от оврага, они побрели назад по бурелому.
Путятин что-то говорил, но Таня не слушала.
На старых дорогах, на полянках росли репей, бурьян, крапива. Чулки Тани покрылись цепкими мохнушками — пробовала срывать, но их было такое множество, что занятие это пришлось бросить.
У Тани было какое-то странное состояние. В этот мир ей стало необыкновенно легко и радостно — отчего? — сама еще не знала толком. Во всяком случае, она почувствовала себя взрослой, мудрой, что ли; она теперь могла сказать, какие мысли сейчас у этого парня, почему воюют люди, что думает человек, умирая, что он чувствует, рождаясь, как прекрасно небо, как прекрасна вода…
— Таня! Ты что, не слышишь? Иванова!..
Она остановилась, медленно повернула к нему лицо, долго молчала, потом, когда спала пелена, спросила тихо:
— Ну чего тебе?
— Вон Кама. Бежим!.. Ударил ветер и оглушил грохот — они выскочили на берег Камы.
Таня надела плащ. Плащ захлопал, как птица крыльями. На берегу с хрипом рассыпались льдины.
Она отошла немного назад. Села на поваленное дерево, открыв рот от восторга.
Здесь, на берегу, березы были похожи на улиток, — видимо, из-за частых ветров, толстые стволы ползли вначале по земле и лишь потом выгибались и уходили в небо.
По реке плыли огромные льдины. На одной льдине желтел фанерный домик, в котором, наверное, сидел в морозы рыбак и опускал в зеленую лунку подергушку; на другой — шевелилась солома. Таня подумала: «Вот была зимняя дорога. Ехал по ней человек. И теперь долго не растает его след — под соломой лед сохранится. Плыли белые льдины со следами людей, собак, птиц, зверей. «Если по пути не растают, соберутся они в Каспийском море. А там уж точно растают. Если бы Кама на север текла, как Енисей или Печора, то, наверное, в Ледовитом океане сохранились бы и эти следы. Когда-нибудь можно было бы прилететь на Север, найти свою льдину, по которой сто лет назад прошел».
Беспокойство, смешанное с чувством радостного ожидания, одолевало Таню еще сильнее. «Что, что у меня впереди? И как мне проститься с Алешей?»
А Путятин снова рассказывал, как он кепку бросил в бетон плотины, вибратором ее туда вбил, чтобы никогда в жизни не подходить в шляпе или кепке к замечательной плотине; как в Сибири, в августе, кедровые шишки собирают; он крутил кистью правой руки, поясняя премудрости охоты шишкарей… Таня нежно-укоризненно сказала ему:
— Ты об этом уже говорил…
Путятин смутился, достал платочек. Она покосилась на него, поводя круглыми плечами, и не удержалась:
— Тебе бы надо поменьше говорить, беречь запас своих историй, чтобы интриговать подольше… чтобы до свадьбы хватило, а ты поторопился, и видишь… Обижаешься? Правда. Я по-дружески говорю… Здесь никого нет. Тебе жениться надо, Леша. Только не на мне. Я плохая, со мной с ума сойдешь. Ты помнишь, был у нас, с ключом приходил? Помнишь, стояла такая румяная, губки аленькие, глаза изумленные, как у птички? Вот тебе какую надо жену. Она хорошая девчонка, мне очень нравится. Ее Аза зовут.
— Почему ты так говоришь? — обмирая от тоски и предчувствия, прошептал Путятин. На ветру Таня почти не расслышала, но поняла. — Почему?..
— Это она тогда кричала: «Ой, бедный, самый бедный!..» Смотрела на тебя такими глазами… Я знаю, чисто по-женски: когда такими глазами смотрят… А ты, конечно, ничего не видел! Знаешь, какими глазами она на тебя смотрела? Хочешь, покажу?
— Не надо!.. Таня… Ну чего ты говоришь?..
— Она музыкант, она — чудо, не знает, куда от папеньки-начальника сбежать… Ты помнишь, она Новый год встречала с нами, сидела под самой елкой и взвизгивала — иголки из-за ворота доставала. Ты с ней танцевал. Забыл? Эх, ты! — говорила Таня, с жалостью глядя на кутавшегося в плащ Путятина. Она в первый раз в жизни так говорила, словно сняла с себя груз чугунный, и продолжала убежденно, удивляясь
