самой себе: — Ты ее полюбишь, а мы друзьями останемся… Если у вас что будет не получаться, я с ней всегда поговорю… я-то тебя изучила — ты чудесный! Добрый! Хороший!.. Ну? Чего ты?
Путятин едва не плакал. Он стоял, перекосив широкое лицо, кусал губы, смотрел на туфли Тани — на одной туфле чернела грязь, и он готов был губами снять эту грязь, чтобы только она сказала, что шутит… Но она, конечно, не шутила. Холодными пальцами погладила его по мягкой щеке, гладкой, как атлас.
— Вы полюбите друг друга, — говорила быстро и невнятно, готовая сама расплакаться, — она, знаешь, какими глазами на тебя смотрела? Вот хочешь?
Но он в лицо ее уже не смотрел. Он повесил голову, громко засопел.
Таня безо всякой улыбки, уже начиная раздражаться, сказала:
— Хватит же!
Теплый южный ветер разворачивал льдины.
Солнце висело над синей взбудораженной водой, над деревьями, в верхних сучьях которых задержалась дымка. Скоро, скоро они проснутся. Скоро весь мир задохнется от запаха сирени и черемухи, и в эти дни у большинства детей, родившихся на земле, будут синие глаза.
На той стороне Камы, над деревушкой, кружились вороны. Казалось, рядом тот берег, а, наверное, километра два-три. Ничего не слышно — ни петухов, ни собак. Грохот и плеск, ветер и журчанье ручьев на берегу.
Они медленно вышли на дорогу. От переправы по бетонке летели машины. Долго ни одна не останавливалась: их же двое.
Наконец «Колхида» с необъятной кабиной заскрипела тормозами. Путятин сунул шоферу трешку, и они сели.
Сколько надежд и мыслей хранил пройденный ими лес, а вот, когда все кончено, он короче ладони. Через час Таня и Алексей были уже в Белых Кораблях.
— Ну я поеду одна, — сказала Таня, задумчиво рассматривая свои туфли. — Не провожай меня.
— Какая ты жестокая… — вздохнул Путятин. — Какая жестокая…
— Вот. А она нежная, славная. Ну, счастливо. Не обижайся на меня. Ты очень, очень хороший! Дай я тебя поцелую…
Алексей закрыл глаза. Таня неловко обняла его правой рукой и поцеловала в краешек губ.
— Н-ну… — сказал он, не открывая глаз. — Как же?..
Ей нечего было ему ответить, только нахмурилась и быстро прыгнула в автобус.
Она жалела Путятина. Для него, видимо, оказалось полной неожиданностью решение девушки.
Он ничего не понимал.
И все-таки нельзя, нельзя было дальше тянуть! Он очень милый, но Ивановой с ним просто скучно. Даже не то, что скучно… Не этого она хочет от будущего своего друга…
Автобус бежал в Красные Корабли, съезжая в лужи и газуя. Стекла дребезжали. Медные и серебряные монетки текли по ладоням пассажиров к кассе, как крохотные месяцы и солнца… Впереди еще столько жизни, еще столько остановок…
5
Утром 2 мая к вагончикам пришел Ахмедов, просеменил по вымытому полу в белых шерстяных носках с желтыми пятнышками (мокрые сапоги снял у крыльца), поставил на стол бутылку, заткнутую пробкой, и, наклонив горбоносое, небритое лицо над спящим Алмазом, тряхнул за плечо:
— А ну-ка, давай, давай! Поговорить надо.
Шагидуллин вскочил, ероша черные волосы. Он спал под простыней одетый — и теперь на белой постели валялись рассыпанные спички, медные монетки, выпавшие из кармана, разный сор… Алмаз задернул, стыдясь, постель, стал старательно расчесывать назад волосы — на лбу возникли красные полосы от гребешка. Ахмедов сказал, оглядывая паренька и отступая:
— Ты еще длиннее стал, джигит? Почему ты растешь? Если война будет, тебе придется рыть траншею понимаешь какую?.. Садись, чтобы я чувствовал себя начальником. Поговорить надо. Завтра начинаем сезон, алла бисмилла. Мне дают три новые машины, три «горбача». Одну выделяем временно вам, практикантам, тебе и Степану Жужелеву.
Алмаз сидел, положив руки на колени, послушный, бледный, с горящими глазами, не отрывая их от бригадира.
— У-ю! Если ты на меня так смотришь, представляю, как ты смотришь на бедную свою девушку… Ладно. Техническую часть вы на курсах прошли. Экзамен тебе ребята на месте устроят.
Смуглое, почти черное лицо Ахмедова было замкнуто, сузившиеся глаза маслянисто блестели, вскинутые высоко брови придавали ему вид гордый и даже чуть зазнавшийся, но это у всех горцев так. Ахмедов был в клетчатой скромной рубашке, в залоснившейся меховушке, он смотрел в окно, оттопырив подбородок.
— Утром, Шагидуллин, будет стоять ЗИЛ-130 возле моего вагончика. Сорок два — шестнадцать номер. А то еще уедешь с другими. Ай, изжога! — Он открыл бутылку с содой, отпил. — Сейчас два вопроса тебе задам, если хочешь.
— Задайте, — попросил тихо и радостно Алмаз. Он был не худший ученик на курсах.
Ахмедов еще выше поднял носатую голову, смотрел на юношу как бы из-под очков. Хищные ноздри шевелились. Усы на небритом лице торчали воинственно и смешно. Он торжественно продолжал:
— Ты вступаешь на правах практиканта в бригаду, которая удостоилась звания коллектива коммунистического труда. Ты должен соблюдать все обязательства бригады и быть примером в труде и быту… — При словах «в быту» глаза у бршадира весело блеснули. Алмаз быстро потер щеку, подбородок, подумав, нет ли на лице компрометирующих следов. — Вот так, очень молодой человек. Если ты идешь к нам на несколько месяцев, то лучше вдохни в грудь побольше воздуха и иди в другую сторону! У нас за эти годы не было ни одного увольнения. Покажешь себя хорошо — через три месяца совет бригады обсудит вопрос: можно ли тебя принять на постоянную работу? Пока твоя зарплата — стипендия и то, что заработаешь в гараже. Но если поломаешь машину…
Ахмедов косо глянул на Алмаза:
— Что вы… — ответил тот радостно, прижимая дергающееся колено кулаком. Ему хотелось вскочить и скорей, скорей — к Нине, рассказать ей. — Что вы, я люблю машину…
— Тогда вопрос, — уже насмешливо произнес Ахмедов, поглядев на часы и отпив соды. — Куда бы ты поехал работать с любимой девушкой на автоскрепере зимой — на Каваз или в Каракумы? И где лучше летом?
— В Каракумах летом плохо, — серьезно отвечал Алмаз. — Песок течет из ковшей. Как вода. Работать нельзя. Зато зимой влажный, мерзлый, его хорошо брать и возить хорошо.
— Что ты говоришь? А какое самое хрупкое место у автоскрепера, у нашего «горбача»?
Алмаз бегал глазами, думал: шланги? Но они рвутся от неумения, от резкой подачи. Полуось? Нет, наверное, «хобот». Он видел — механизаторы приваривали, ругаясь, на «хобот» по бокам и снизу стальные листы.
— «Хобот»?
— Самое хрупкое место — нервы водителя. Отсюда поломки. Специальность сварщика освоил?
— Да.
— Мы в мастерские отдаем машину, когда она хуже немецких танков под Сталинградом. Где поломаешь — будешь сам сваривать. А первые дни — просто в кабине посидишь, посмотришь, как другие работают.
— Я сам хотел… — жалобно сказал Алмаз. — Сам…
— Какой самонадеянный молодой человек! — Ахмедов закрыл глаза и открыл, посмотрел на часы, поднялся. — Пожалуйста! Если сможешь — влезай в цепочку. Ты завтра увидишь, что это такое. Если сможешь — вечером орден дам. До обеда — один, после обеда — другой. Нарушите дисциплину — я вас не узнаю, если даже нацепите на рукава красные повязки, мой дорогой, или на грудь свои фамилии. Понял,
