— Не, мечети оставили. В них — клубы. Обещают кирпичный Дом культуры. Как только фермы отстроят… Скоро-скоро поднебесные зеленые холмы.
— Здесь поворот? — спросил шофер.
— Да! Да!
«Волга» свернула с выпуклого гладкого асфальта влево, на полевую дорогу, и по мягким пологим волнам покатила через пшеницу. Стало тихо-тихо.
Вдали, за зеленой низиной, где среди белых камней струилась крохотная речка, желтой пеной вскипало кукурузное поле. А дальше, за кукурузой, восходили в небо синие и зеленые горы, прозрачные, словно нарисованные тушью. На них чернели кудряшки дубовых лесов, белели березы.
А под этими горами пестрели крыши и растекались дымы — то была деревушка Подкаменные Мельницы.
— Красиво как… — вздохнула Наташа-большая, протирая глаза. — А вон ветряк?
— Это последний! — заволновался Алмаз. — Больше нет. Если его сломают, больше не останется. Самый последний, видите, да? Это последний.
Старая ветряная мельница стояла в стороне от дороги. Обомшелые доски были серые, как пепел, у одной лопасти выпала наверху дощечка, сквозь нее просвечивало синее небо.
Солнце вырвалось из туч и теперь нещадно грело. В спину бил пыльный жар. Алмаз обернулся, желая чем-то прикрыть заднее стекло — занавеской, но ее не было, увидел рыжие завитушки волос Наташи, словно размотавшиеся веревочки, и черные волосы Тани, перехваченные ниже затылка красной ленточкой. «Дурак Путятин, такую девушку променял на Азу. Конечно, говорят, ее отец обещал сразу им квартиру выхлопотать… Нет, наверное, у Тани есть кавалер, и она сама Путятина отвергла. Такие девушки не бывают одиноки».
Кукуруза шумела, раскачиваясь, у дороги. Видно, здесь хозяйничали дети — грызли початки. На земле валялись блестящие молочные нити, похожие на мотки нейлоновой лесы.
Навстречу им ехал мальчик на велосипеде. Одной рукой держался за руль, а другой ковырял в носу, заводя глаза вверх. Опустив их, испуганно вильнул вправо и упал в кукурузу. Потом возникла арба, лошадь подалась в сторону, старик в тюбетейке и мальчик с кульком в руках безмолвно оглядывали светло-зеленую новенькую машину.
У Алмаза в груди все обмерло. Он снова был на родине. «Живы ли? Здоровы ли? Дома ли? Ждут ли?»
— Сюда, сюда! — замахал он рукою шоферу направо. — Но можно и туда… Налево!
— Как ехать-то? — резко затормозил шофер.
— Не сердитесь… — сказал Алмаз, сверкая глазами. — Мы вам заплатим… прямо, сейчас направо. Постойте, я ворота открою.
Перед въездом в деревню стояли ворота, около них с веревкой на шее щипал траву пестрый с розовым ухом теленок. Увидев Алмаза, он наклонил голову. Алмаз восторженно засмеялся, звонко щелкнул его по лбу. Теленок встряхнул головой, скакнул на всех четырех ногах и вытянул язык. Ворота со скрипом открылись.
Они ехали по улице, черной и голой — вся трава была выедена овцами и козами, ощипанные деревца увяли. Зато в садах желтели яблоки, алели цветы, зеленел лук, и все было зелено-зелено…
На скамейках сидели старики и старухи. Они внимательно провожали глазами «Волгу» с шашечками. Алмаз вытер лоб, он хотел высунуться из машины и поздороваться, но стеснялся девушек, стеснялся всех этих русских людей. Старики кивали, здоровались, а сидевший впереди Зубов тоже кивал им, важно глядя перед собой.
Блеснула лужа, истоптанная по краям копытцами. Впереди показались ворота. Алмаз виновато сказал:
— Стойте, это здесь…
Он вышел из машины, ноги были как ватные. В горле першило, он кашлянул, сплюнул… и перепугался: как же он, приехав на родную землю, первым делом сплюнул на нее?.. А вдруг дома что- нибудь случится? Вот сейчас окажется, что мать больна… или еще что-нибудь… Алмаз растер след и побежал к воротам.
Он нажал на черную пластину со светлым пятном на изгибе от множества прикасавшихся рук, калитка открылась, загремел на той стороне жердью и распахнул ворота. «Волга» въехала и остановилась.
На крыльцо выбежала мать. Она была в темном с цветочками платье, волосы в белой косынке, руки — в желтом тесте.
— И-и, — запела она, плача от радости, — улым кайткан бит! (Сын-то мой вернулся!)
И, глядя на свои перемазанные руки, залилась еще больше. Алмаз подошел к ней, неуклюже обнял. Пальцы ее приклеились к его тонкой белой рубашке. Увидев, что из машины выходят гости, мать просветлела, засмеялась и, помедлив, по-русски сказала:
— Руки в тесте, это хорошо — как раз гости приехали.
В углу двора лаял высокий пес, неужели это он, его щенок? С крыльца с шумом выкатились младшие братья — Энес и Феликс, они уткнулись старшему брату в живот и, заметив гостей, тут же шмыгнули обратно к дому.
— С дороги можно умыться, — сказал Алмаз. Он переборол смущение, деловито огляделся. — В саду посидеть, яблок поесть. И отдохнуть можете в лабазе, там нары, прохладно.
Мать вынесла белые новые полотенца, распечатала пачку мыла, налила воды в умывальник на высоком заборе, за которым тускло блестели яблоки белый налив, зеленовато-крапчатые папировки, восковые хорошавки. Девушки умылись, сели на бревно, с любопытством оглядывая двор. Их удивило обилие скворечников на избе и на шестах. Шофер, потягиваясь, ходил вокруг машины. Зубов вежливо улыбался, ничего не понимая, но с очень умным видом глядя то на Алмаза, то на его мать, говоривших по- татарски.
Скрипнули сени — на крыльцо вышли старушки, первой выскочила Черная бабушка, худенькая, с длинными белыми зубами, вертлявая, за ней, еле передвигая ноги, появилась Белая бабушка с полным плаксивым лицом, она шарила рукой по подолу, пытаясь найти ниточку и поднять к глазам очки.
— Ии-и, алла, безнен Алмаз кайткан икян!.. Хатын белян мени-и?.. — закричала Черная бабушка и зарыдала, оскалясь, как будто смеялась.
Мать покатилась со смеху, платком закрыв глаза. Алмаз густо покраснел.
— Что она сказала? — не удержался Зубов, глядя, как внук обнимает старушку.
Мать весело объяснила:
— Спрашивает: Алмаз приехал, неужели с женой?
Алмаз разогнулся от старухи, сердито заговорил по-русски:
— Ты, бабушка, не беспокойся… я здоров… вот мои гости… строители Каваза…
— Э-э, — кивала старушка, почти кланяясь и глядя слезящимися глазами на девушек, которые встали с дров, отряхиваясь; кивали ей, посмотрела еще на Зубова в зеленом галстуке, выпущенном поверх пиджака. — Э-э, кавазовцы… и они все богатые? — продолжала она по-татарски.
— Да, все они богатые, — рассмеялся Алмаз.
Бабушка показала трясущейся рукою в синих и желтых узлах вен на Таню.
— Это, что ли, твоя жена? А чего она так волосы распустила?
Совершенно красный Шагидуллин перебил ее, закричал, наклонившись над ухом:
— Это мои товарищи… комсомольцы…
— Э-э, — недоверчиво смотрела на Таню бабушка. — Коли так, ладно. — И добавила по-русски: — Кю-шать будем.
Белая бабушка стояла в стороне, обливаясь слезами, опустив белые пухлые руки, обиженная тем, что любимый внук забыл о ней, возле колен крутились и блестели на нитке ее очки, и на эту замечательную игрушку из разных углов двора настороженно смотрели котенок и собака. Алмаз поднял ей очки, вложил в руку и бережно обнял старушку. Выбежала мама.
— Заходите уж… там ке стойте… дорогие гости… — и по-татарски: — Ни одной мухи не оставила,
