Записки молодого варшавянина

расчувствовавшись, отец. Но тут же подмигнул мне.

Они начали ссориться уже на второй день после при­езда. Марыся всегда хотела идти влево, когда отец сво­рачивал вправо, она часами жарилась на пляже, чтобы потом дразнить своим загаром завистливых подружек в Польше, и ничего не хотела посещать в Венеции, кро­ме лавок с бусами и серебряными украшениями. Отец мотался между нами, не зная, быть ли ему с Марысей, иными словами, просиживать ли с ней часами за бутыл­кой вина в кафе Флориана или показывать мне Вене­цию, Тинторетто и Тициана, а главное, ездить со мной на речном трамвае — мне это особенно нравилось.

Тогда отец еще желал Марысю: я часто слышал за дверью, соединявшей наши комнаты в отеле «Дарданел­лы», как поначалу они ссорились, понизив голоса, а по­том раздавался скрип кровати и приглушенные вздохи. Мне это было неприятно. Я вообще решил облегчить отцу жизнь, понимая, что торчу между ними, как колю­чая проволока, и стал часто выбегать из гостиницы, ког­да они ложились отдохнуть после обеда. Это помогло мне хорошо узнать Венецию. На речном трамвае я до­плывал по каналу Гранде до вокзала, а там по лабирин­ту улочек, мостиков и маленьких площадей добирался до Понте ди Риальто, а затем до Дворца дожей. Вся­кий раз я шел иным путем, расширяя круг своих прогу­лок; Я подолгу смотрел с мостиков на воду, потом от­правлялся на площадь Св. Марка, где покупал пакетики с горохом и кормил голубей (до войны в Варшаве еще не было такого количества голубей, которое могло бы загадить город, как теперь, а продавали их на знамени­той толкучке Керцеляк).

Колонны Дворца дожей были оклеены плакатами, изображавшими Муссолини в каске, ремешок от кото­рой стягивал тяжелый подбородок. «V il Duce!» — гласила надпись. Однажды, когда я разглядывал воин­ственную физиономию человека, который должен был вернуть итальянцам их национальное величие, и застыв­ших рядом с ним карабинеров в треуголках с красным и золотым кантом и в мундирах, какие носили еще сто лет назад, на Пьяццетте появился отряд чернорубашеч­ников. Они маршировали под звуки ритмично повизги­вавшего свистка, но толку от этого было мало: ряды колыхались, каждый шел сам по себе, и отряд выглядел как стадо гусей на шоссе. Под лучами венецианского солнца, на фоне ослепительного бело-розового Дворца дожей фашисты эти казались какими-то нелепыми шу­тами, а бумажные плакаты с рожей дуче, уродующие одну из самых красивых готических построек мира, — та­кими же недолговечными афишами, как и те, что были расклеены чуть поодаль, уже на обыкновенных стенах, и оповещали о представлении оперы «Сельская честь». «Il Duce ha sempre regione!» (Дуче всегда прав!) — орал я в лицо Марысе, когда она возражала отцу. Марыся искренне ненавидела меня.

Слушать оперу «Сельская честь» мы отправились втроем, и на этот вечер между нами наступило молчали­вое перемирие. Марыся вырядилась в красное шелковое платье, специально купленное по этому поводу. Отец был в летнем, цвета.кофе с молоком, костюме и белой шляпе и походил на богатого плантатора из Бразилии. Я был в .коротких штанах, с которыми навсегда прощал­ся после этого сезона.

Такой парадный выход втроем бесил Марысю: не дай бог, кто-нибудь еще подумает, что я ее сын! Ей было больше тридцати, но она твердо решила навсегда остаться юной, и ничто не могло поколебать ее решения. Ядреная, что называется кровь с молоком, бабенка эта любила покрасоваться своими формами и вопреки моде обтягивала зад. Она якобы бросила ради отца театр, чем в сердцах не раз попрекала его. Однажды отец то­же не выдержал и без всяких околичностей выложил ей правду-матку: ничего-то она, кроме «кушать подано», не играла, а чтобы ей дали приличную роль, ему надо было бы отвалить театру кругленькую сумму, но таких денег у него не было. Все это я обычно слышал за дверью, став свидетелем распада отношений между этими столь не подходившими друг другу людьми. И, может быть, мое присутствие даже способствовало этому. Должен признаться, я решил тогда ускорить сей неизбежный процесс и вылечить сорокапятилетнего глупца от этой чумы. В тот вечер мы плыли с Лидо на представление оперы «Сельская честь». Я, как всегда, бегал по палубе речного трамвайчика, но, оглядываясь то и дело на отца и Марысю, сидевших этакой нарядной парочкой, сразу же заметил пылкие взгляды, какими обменивались Ма­рыся и красивый черноволосый итальянец с ликторским пучком в петлице.

Отец сидел спиной к итальянцу и ни­чего не подозревал, а меня так и трясло от злости: до чего ж блудлива! Она, конечно, не могла рассчитывать на какой бы то ни было роман с этим незнакомым брю­ нетом, так что все ее вульгарное кокетство было лишь искусством ради искусства. Видно, распутство было за­ложено в самой ее натуре.

Я подбежал к ней и, состроив капризную мину, гром­ко потребовал тоном избалованного ребенка:

— Мама, купи мне такой значок, как у этого госпо­дина! — и указал пальцем на пламенного фашиста.

Тот сразу же отвернулся, а Марыся — будто ее по щекам отхлестали — зарделась как девчонка. Отец, изумленный моей небывалой фамильярностью по отно­шению к Марысе, взглянул иронически сначала на меня, а потом на итальянца.

— Ты тоже хочешь быть фашистом? — спросил он.

— Я хочу быть таким красивым, как этот госпо­дин,— ответил я — чтобы дамы на меня засматривались.

Тут мой старик, пожалуй, что-то сообразил, потому что сразу же взглянул на покрасневшую до ушей Марысю. До самой площади Св. Марка мы шествовали в грозном молчании. Впереди неслась Марыся, в полуша­ге от нее — отец, а позади всех, довольный своей про­делкой, я. Теперь скандал был неминуем и мог вспых­нуть каждую секунду: Марыся клокотала от бешенства.

Всемирно известный салон под открытым небом освещали фонари аркад Прокураций и огни над боль­шим оркестром, расположившимся перед сценой-эстра­дой. На мраморных плитах площади стояли рядами стулья, в большинстве своем уже занятые зрителями, поскольку из-за Марысиных прихорашиваний мы при­ехали в последнюю минуту. В первых рядах усажива­лись сверкавшие бриллиантами дамы. Наши места бы­ли довольно далеко, во втором не то в третьем ряду от конца, что привело Марысю в состояние полной истерии.

— Как, — завопила она,— чтоб я сидела в такой да­ли?! Да я никогда в жизни дальше третьего ряда не сидела! Я бы вообще не пошла, если бы знала! Отсюда ничего не видно! Это называется «хорошие места»?

Напрасно отец втолковывал ей приглушенным голо­сом, что нынешнее представление — торжественное, историческое, что само присутствие на нем — уже честь, что отель «Эксцельсиор» закупил первые ряды для миллионеров и принцев… Взбешенная мадам, задевая сидев­ших, стала протискиваться меж стульев к выходу — те­перь даже мне было ясно, что она выросла в каком-то захолустье, в далекой провинции. Как раз в эту минуту на  подиум вышел  дирижер.  Это  был  сам   маэстро Масканьи,   почти   семидесятилетний   автор «Сельской чести», прибывший сюда, чтобы дирижировать своей оперой и снова пережить триумф, который одержал со­рок шесть лет назад. Появление автора отвлекло внима­ние наших соседей от бурно негодовавшей Марыси, ко­торая выбралась наконец в проход и помчалась к Двор­цу дожей. Красный от злости, но еще, увы, не созрев­ший для разрыва отец пустился следом за ней. И я промучился всю оперу один, так как мне было стыдно снова тревожить людей. К счастью, опера продолжалась всего около часа. Аплодисментам не было конца, но я, воспользовавшись тем, что все аплодировали стоя, ныр­нул за колонну и помочился, после чего побежал на розыски поссорившейся пары.

Лишь спустя многие годы я оценил красоту этого зрелища посреди знаменитейшей в мире площади. Кар­тина эта очень точно запечатлелась в памяти подростка, и позднее я мог мысленно любоваться ею, словно выну­той из альбома старой фотографией. Особенно часто я делал это в годы боли и страха: теплая, бело-розовая, ярко освещенная огнями Венеция, представление на площади, увертюра, которой дирижировал маэстро Масканьи... может быть, все это и было сном, но его уже никто не мог у меня отнять, и мне было легче пере­носить тяжкое время. Когда через двадцать пять лет я снова, еще не веря своему счастью, ступил однажды ве­чером на плиты площади Св. Марка, я увидел уже нечто иное, хотя все было на своем месте: и кони над притвором собора, и мавры с молотками на часовой башне, и магазинчики с бусами под аркадами Прокураций. Все было на своем месте, но все оказалось слиш­ком настоящим в сравнении с яркой, сохраненной в серд­це фотографией.

Я без труда нашел их на Пьяццетта, за столиком кафе против Дворца дожей. Ссора уже состоялась, и