дней в единое целое — горные духи уже решили, какой будет плата. Жизнь за жизнь. Поэтому они вели двоих. Чтобы один ушел, а другой — остался.
В первый миг ему стало страшно — он не хотел умирать! Он только начал жить, ему еще предстояло столько всего увидеть, сделать, пережить…
Алю стало так отчаянно себя жаль, что на миг его мысль обратилась к Ларгу. Ведь тот стал калекой, и…
Царевич мотнул головой, отгоняя ее от себя:
'Нет! Он и так достаточно заплатил. Нельзя требовать большего. И вообще, это я обращался за помощью к горным духам, мне и держать ответ!' — он поднял голову, только теперь начиная понимать, что лежал в луже. Через мгновение он уже сидел, глядя на бушевавшую вокруг стихию без страха. Еще миг — и он встал в полный рост.
— Ты что, с ума сошел?! — увидев это, заорал во всю глотку, пытаясь перекричать гул водопада, великан. — А ну вниз! Свалишься в воду и все, пиши пропало!
Даже если бы Аль услышал его, то не стал бы слушать. Стоя на самом носу лодки, он зачарованно смотрел на открывшуюся перед его глазами картину, завораживавшую своей нереальностью. Пришло время рассвета. Однако заря, вместо того, чтобы окрасить лишь маленький осколок горизонта на востоке, залила своей кровью все небо и землю, заалевшие в отблесках пламени костра, который, разожженный самими богами, казалось, был готов сжечь все вокруг.
И только река каким-то неведомым образом отделилась от всего и земного, и небесного, не являясь более частью сущего. Бледно-серая, с сизой поволокой она висела в воздухе вспененным облаком, набрасывая на весь мир свою туманную дымку-поволоку, делавшую его нереальным, уже умершим, или…
'Или еще не рожденным! — на глаза Аля навернулись слезы, с губ сорвался вздох восхищения. — Да, горные духи! Я согласен! Я умру, а вы сделаете так, что этот костер не разгорится, что в его огне не сгорят лежащие у подножия ваших владений города и села! Это достойный конец, даже если о моей жертве никто не узнает!' — и, все же, он надеялся, что Ларг расскажет отцу. И, может быть, придет время, и кто-то другой, точно так же, как он когда-то, будет сидеть в библиотеке, зачитываясь легендой о младшем царевиче…
— Парень, — донесся до него полный отчаянной злости крик проводника. — Стой!
Но в этот миг нос лодки вошел в туманную муть, клубившуюся над краем бездны, и Аль, чувствуя, что мир уходит у него из-под ног, зажмурившись, шагнул навстречу своей судьбе.
Глава 6
Время остановилось — ненадолго, лишь на мгновение. Но это мгновение показалось оказавшемуся в его власти юноше длиннее целой вечности.
Аль был уверен — это потому, что он подошел к своей смерти, а в ее глазах замирает все, даже луч света. В них — лишь черный мрак, который покрывает собой все, заставляя полнить пустоту настоящего воспоминаниями о том, что было когда-то. Говорят, что перед смертью люди вспоминают свою жизнь…
Но, наверно, царевич был слишком юн для воспоминаний. Более того, теперь он был совершенно уверен, что по-настоящему жил только четырнадцать дней. Слишком мало, чтобы переживать их целую вечность. Нет, достойно ее было только будущее. Даже если оно было еще короче — всего лишь один миг.
Стоило Алю оттолкнуться от носа лодки, как он оказался во власти двух стихий, переплетенных между собой столь тесно, что их было невозможно, немыслимо разделить — легкого, звеневшего на ветру тонкой, натянутой до предела струной воздуха, и надсадного, низкого баса воды.
То, что юноша принял за туман, на самом деле оказалось дымкой, в которой было больше оттенков, чем во всем окружающем мире. Красный цвет зари расходился тысячей лучей, ни один из которых не повторял другой. А ведь были и другие цвета — синий неба, желтый — новорожденного солнца, зеленый — просыпавшейся под белым пеплом инея равнины. И еще — белый и черный, соединявшие в себе все, словно они были прародителями всего видимого. Как запах — свежий и чистый — творцом всех иных запахов, которыми он наполнится со временем.
Исчезли холод и жар, боль и страх. Тело было легким, невесомым, как дух, витавший над землей.
'Дух!' — вздох радости сорвался с его губ, когда он подумал о том, что, может быть, вот оно — то, чего хотели от него горные духи: чтобы он стал одним из них.
А почему бы и нет? Витать над горами, возносясь к самым небесам и спускаясь к земле, купаясь в облаках и летая наперегонки с ветром, наслаждаясь покоем тихих пещер и слушая истории эха — это ведь так здорово! Во всяком случае, много лучше, чем вечной тенью бродить по мрачным подземным чертогам мира мертвых, где существует лишь память и даже мечта становится всего лишь тенью на стене.
'Спасибо вам, духи! — внутри у него все сияло, радуясь, когда он думал об этом. — Это куда больше того, что я желал для себя. Ведь даже если бы моя самая навязчивая, самая заветная мечта исполнилась, и повелитель дня обучил бы меня ремеслу чародея, я бы стал всего лишь его подмастерьем, слугой до смерти и рабом после нее. Так же я обрету все те способности, о которых мечтал, не меняя их на свою свободу!'
Но в тот миг, когда он уже видел себя на вершине мира, окруженным серебряным ореолом его повелителя, все вдруг изменилось. Вечность замершего мгновения закончилась, неподвижность парения сменилась внезапным падением, вместе с которым — резким ударом о воду, тело наполнила жуткая боль, как если бы кости, все до единой, сломались. Вода — острая, как лезвие кинжала, и такая же холодная, заполнила собой все вокруг и уже норовила влиться в грудь, лишая последнего вздоха. Дух заметался, лихорадочно ища путь к спасению, душа наполнилась отчаянием, когда вдруг поняла, что смерть не осталась позади, как ей казалось, а еще только предстоит, на этот раз — более не маня к себе, обещая серебряные кущи, а пугая самыми жуткими и невозможными из кошмаров.
Аль не понимал, как это все произошло, откуда вдруг вокруг него взялось столько воды, где он вообще оказался, но с совершенной ясностью чувствовал, что тонет и бессилен спастись.
'Что ж, — смирившись, он закрыл глаза, погружаясь в забытье. — Пусть так… Простите меня, горные духи, за то, что я возомнил себя одним из вас. И, что бы меня ни ждало впереди, спасибо вам за все, что вы для меня сделали…'
Однако когда он уже мысленно простился с жизнью, начавшее овладевать им безмятежное оцепенение самым вероломным образом разрушил резкий рывок, пронзивший дикой болью сначала голову, а потом и все тело, как если бы кто-то, хватив за волосы, что было сил тянул его к себе, а юноша столь же отчаянно сопротивлялся, не желая никаких новых перемен, боясь их больше смерти, не в силах и подумать о том, что именно в них его спасение.
Никто не спрашивал юношу, чего он хочет. Аль чувствовал себя куклой в руках капризной девчонки.
Стоило его голове подняться над водой, как:
— Дыши, парень! — прокричал кто-то ему в самое ухо. — Дыши!
Против собственной воли, когда все, о чем он хотел, это сделать последний шаг навстречу смерти, царевич закашлялся, в один и тот же миг отплевываясь от воды и пытаясь вздохнуть забился, силясь вырваться из удерживавших его рук, при этом — стремясь, вывернувшись, вцепиться в своего спасителя.
— Держись! — а тот, оставаясь невидимым, сколь бы Аль ни крутил головой, подсунул ему под руку обломок дерева, достаточно большой, чтобы поддержать на плаву худощавого паренька.
— Ларг! — царевич, наконец, увидел его.
Великан с трудом удерживал на воде собственное наполовину обездвиженное тело, однако, несмотря на это, каким-то лишь ему одному известным образом умудрялся еще и помогать тому, кого только что спас, вытянув из воды.
