— Греби к берегу!
— Но… — Аль в растерянности, не понимая, чего именно хочет от него проводник, искал взглядом лодку, однако той не было видно. — Как же…
— Одной рукой держись за бревно. Оно не даст тебе утонуть. Второй греби в сторону берега! — не довольный непонятливостью паренька, проскрежетал Ларг. — До него недалеко. Ты сможешь!
— Нет! — в отчаянии закричал тот. — Я не умею…!
— Научишься! — властно и уверенно прервал его великан. — Как научился плыть на лодке, идти по горам, выживая там, где любой другой тысячу и один раз бы уже сорвался в бездну смерти!
— У меня не получится…
— Ты должен! У тебя нет другого выбора! Потому что ты не можешь не исполнить предначертанного тебе судьбой!
— Но… — он все еще сопротивлялся, однако без прежней уверенности.
— Ты должен! — голос великана слабел, по мере того, как бледнело его лицо, словно отдавая юноше все свои силы. — Ты должен предупредить царя о кочевниках!
— Я… — Аль хотел повторить то, что уже говорил когда-то: отец не поверит ни одному слову маленького фантазера, но Ларг не дал ему сказать ни слова — у него было совсем мало времени, и он не собирался тратить его на бесполезный спор.
— Ты сделаешь так, чтобы он поверил тебе! И ты будешь жить дальше.
— Зачем? — юноша чувствовал себя так, словно в его грудь налили раскаленного металла. Он не хотел жить, когда боялся жизни больше, чем смерти, к мысли о которой приучил себя настолько, что почти стал призывать ее.
— Не зачем, а как! — отрезал Ларг. — Так, чтобы мне не было стыдно! Потому что теперь ты будешь жить и за меня!
— О нет! — закричал в отчаянии Аль, вдруг поняв, что спутник начал погружаться под воду. — Держись, я сейчас, я помогу тебе.
— Нет! — прорычал великан. — Ты не можешь мне помочь! А если попытаешься, то лишь утонешь вместе со мной! Но ты не имеешь права умереть! Ты должен жить, чтобы моя смерть не была напрасна, чтобы моя жизнь не была напрасна! Ты должен жить и за меня, так, как жил бы я! И ты будешь жить, потому что я не хочу умирать! — и, собрав все последние силы, он оттолкнул юношу от себя, одновременно подталкивая его к берегу.
Когда же Аль вновь оглянулся, силясь увидеть проводника, чтобы затем, переборов себя, подплыть к нему и помочь, то обнаружил лишь круги на воде.
— Хорошо, — глотая горькую от примешавшихся к ней слез речную воду, прошептал, не пытаясь сдержать рыданий, царевич, — я буду жить! Но не своей жизнью, а твоей! Моя мне не была нужна никогда, и сейчас — еще меньше, чем прежде. Но твоей я буду дорожить. Потому что она — не принадлежит мне!
Он сам не знал, как ему удалось добраться до берега, выползти, не чувствуя собственного тела, которое, разбитое и замершее, стало безразлично не только к боли, но и вообще любому прикосновению.
Его вела цель — и ничто иное не имело него никакого значения: ни усталость, когда казалось, что он не может сделать ни шага, а он шел, ни попадавшиеся на его пути люди, провожавшие удивленно- презрительными взглядами чумазого паренька, бежавшего куда-то, не разбирая дороги и ничего не видя на своем пути, словно обезумев.
У врат дворца путь ему преградили стражи, не узнавшие в жалком грязном оборванце царевича. Он попытался объяснить им, но его не слушали, не слышали ни единого слова, утонувшие в презрительном гоготе лощеных глоток.
Потеряв терпение, Аль, отчаянно орудуя локтями, попытался протолкаться через препятствие, которое никогда прежде не стояло перед ним, да и теперь не представлялось непреодолимой преградой, разве что несвоевременной и уж точно нежелательной. Однако очень скоро, едва воинам надоело перекидывать юнца друг другу, норовя пихнуть посильнее и побольнее, стражи выхватили мечи:
— Убирайся восвояси, покуда мы добрые! — для острастки хлестанув оборванца плеткой по ногам, рыкнул один из них.
Аль, понимая, что здесь ему не пройти, скрипнул зубами, не столько от боли или обиды, сколько от досады. Но уже через мгновение его глаза сверкнули — он вспомнил о тайном ходе.
'Очень кстати…' — он бросился к нему, не особенно заботясь тем, что за ним могут проследить. Если что его и беспокоило в этот миг, так это то, что секрет мог быть раскрыт ранее, еще когда стало известно о заговоре. Если так, он не знал, что ему делать.
К его радости и немалому облегчению, у скрытой в еще более густом пологе полумрака, чем встретил его в день побега, тайной двери его никто не ждал. С трудом поддавшись, едва проглядывавшиеся на серой обшарпанной стене такие же серые, неровные створки дверей пронзительно заскрипели. Аль вздохнул. Этот скрежет мог выдать его. И, все же, в этом звуке было столько воспоминаний, что губ юноши коснулась грустная улыбка. Прошло только две недели. Но за это время случилось столько всего, что, казалось, — минули годы.
Перед глазами забрезжил расплывчатый силуэт брата, однако юноша, мотнув головой, не позволил ему сложиться в картину. У него не было времени на воспоминания.
Пройдя сквозь паутину, без сожалений разрывая ее на части, он оказался в черном, лишенном хотя бы одного светлого пятна мраке перехода. Можно было бы найти факел, достать подаренный Ларгом кремень и разжечь огонь. Но Аль не стал.
Он шел, скользя рукой по неровным, волглым стенам, похожим на кожу огромной змеи, не зная, куда направлял свой шаг, не думая о том, что могло ждать его впереди — разлом трещины или пустота тупике. Он не должен был потеряться в череде переходов, потому что не мог себе этого позволить. И он двигался вперед, сначала — медленно, затем — все быстрее, быстрее, пока, наконец, не бросился.
Когда он вывалится в тронный зал, где, как и надеялся, застал отца, то, запыхавшись, не сразу смог заговорить. Упав на колени на мраморный пол, упершись руками в холодный, словно лед, камень, он на мгновение замер, переводя дыхание. Сердце бешено стучалось в груди, грозясь выпрыгнуть наружу, голова кружилась, перед глазами мерцали, словно искры далеких костров, крошечные огненные точки, за сплетенным из которых узором все остальные образы расплывались, как за пологом тумана. Он был вымотан до предела, измучен страшной болью от многочисленных ссадин и ушибов, покрывавших все тело, разум во власти всесжигавшего жара соскальзывал куда-то за грань сознания, и лишь душа радовалась, торжествуя победу.
Оторвавшись от разговора с советниками, царь скользнул хмурым взглядом ледяных глаз по одетому в жалкие лохмотья незнакомцу, чьи черты были скрыты за падавшими на лицо мокрыми спутанными волосами, покрытыми не то изморозью, не то сединой, так что было совершенно невозможно определить не только кто он, но и хотя бы возраст странного гостя.
— Это что за… — не договорив до конца, недовольно поджав тонкие бледные губы, резко повернулся к страже, которая, еще мгновение назад растерянно глядевшая на взявшегося неведомо откуда чужака, под хмурым взглядом своего владыки начала приходить в себя, хватаясь за мечи.
— Отец! — выдохнул Аль. Подняв голову, он откинул пряди с лица, провел рукой по глазам, смахивая пот, прищурился, силясь разглядеть царя в хитросплетении огня и тумана.
Тотчас резкий взмах властной руки заставил остановиться воинов, которые уже были готовы наброситься на того, кто, проникнув во дворец, казался им несомненной угрозой.
Правитель, несколько мгновений с сомнением смотревший на человека, казавшегося ему совершенно незнакомым, неспешно сдвинувшись с места, медленно приближаясь к застывшему посреди залы, и с каждым новым шагом, новым взглядом находя все новые и новые знакомые черты. Наконец, охнув:
— О боги! — он бросился к сыну. Склонившись над ним, он схватил паренька за плечи, запрокидывая голову, спеша заглянуть в глаза: — Аль-ми, что, северные духи, с тобой случилось!
— Отец, — он не слушал его, спеша сказать все, что был должен, поскольку чувствовал, что на пределе: еще несколько мгновений, и сознание совсем затуманиться, исчезая в пустоте, — кочевники!
— Какие кочевники? — он смотрел на него непонимающим взглядом. При чем здесь какие-то
