— Ну вот что, Орлов, — сказал я, — ты сам понимаешь, что это такое. И ты знаешь, чем это грозит. Если через десять минут рабочие не приступят к работе, я должен буду уволить печатников.
— Толя, рабочие будут писать жалобу в ЦК!
— Пусть пишут, но к работе прошу немедленно приступить.
Вошел директор. По его лицу я увидел, что он уже все знает.
— Ну вот, — закричал он, — середина рабочего дня, а Шифрин собрания устраивает. У тебя что, все машины сломались? Может быть, ты решил отдохнуть?
— Нет, Лев Яковлевич, — сказал я. — У нас тут небольшое недоразумение. — Я посмотрел в глаза Орлову. — Но оно уже улажено.
Орлов усмехнулся, погасил о каблук папиросу и вышел в цех.
Мы стояли с директором и прислушивались к возгласам, раздававшимся из-за двери.
Низкий баритон Орлова убеждал: «При чем тут Толя? Он пешка, ему что велели, то он и сделал. Тут даже Лев не виноват».
«А кто виноват?» — Это Митька Бурляев — помощник печатника.
«Ишь, мать их, подам заявление об уходе». — Это Спиридонов, лучший печатник.
«А куда пойдешь? Везде одинаково».
«Только приноровишься, раз — они тебе нормы сразу…».
«Ничего, напишем куда надо, пусть разберутся…». «Товарищи, надо приступить к работе. Машины уже два часа стоят». — Это Иван Иванович, профорг.
«Ты бы лучше, Ваня, о нас думал, о машинах — Тольке думать. Он за это деньги получает…».
Мы с директором переглянулись. В его глазах были насмешливые искорки.
Вот зажужжала одна машина, другая, вот и весь цех наполнился обычным шумом, скрежетом, шорохами — я перевел дыхание.
— Ну, ничего, — сказал директор, — могло быть хуже…
12
— Наш курс послали «на картошку». Мы поорали, поартачились, но секретарь комитета комсомола сказал, что если мы не поедем, то будем пенять на себя. «Во-вторых, — сказал он, — это наш долг — помочь колхозникам, а в-третьих, только дураки отказываются в такую погоду поехать в деревню и подышать воздухом. Сено, молоко, что вам еще нужно?» — спросил секретарь. Мы поехали.
Деревня называлась Озера. Это вот где. От Москвы на электричке 3 часа езды, потом на грузовике по вихлястой пыльной дороге километров сорок в сторону. Кругом равнина, перерезанная столбами с провисшими проводами (то ли электричество, то ли телеграф), поля с желтеющей зеленью хлебов. А вот и лес. Зеленый, пахучий… Лес кончается внезапно, и у опушки раскинулась деревня. Это и есть Озера. Длинная улица, на которой лениво бродят куры. Дома в три окна на улицу, серый, выгоревший флаг на одном из домов. Это сельсовет.
Мы, охрипшие от песен и пыли, прыгаем с грузовичка и сваливаем в гору свои рюкзаки. Приехали!..
На крыльцо вышел небритый председатель в мятой зимней шапке на затылке, почесал ухо:
— Приехали, голуби?
— Приехали!
— Кто старшой-то?
— Галка Амурова.
— Ну, Галка-палка, давай квартируй свой полк. Завтра в поле пойдем. Парней давай к Прохору, там просторно, девок — к Устинье, я с ней договорился.
Парни — это я. Я — к Прохору.
— Гляди, — смеется председатель, — в Москве-то тоже вроде нас. Одни бабы. Куда парней-то подевали?
— У нас институт такой, — оправдывается Галка. — К нам мальчишки не охотно идут…
— Во-во, — говорит председатель, — точь-в-точь. У нас то же самое… Малый, проводи студента до Прохора.
Я иду со своим чемоданчиком за босоногим мальчонкой, который не проявляет ко мне никакого интереса.
— Тебя как звать?
— Колька.
— Чего ж ты молчишь, Колька?
— А чо говорить-то? Вы ведь, московские, все одинакие. «Как звать да скольки лет? Да где мамка? Да почему тятька в колхозе не работает?» Чо я, не знаю, что ль? Вы, московские, все одинакие… Кажный год, небось, приезжаете…
— Шустрый ты, Колька…
— Вон Прохоров дом-то. Бывай!
— Бывай, Колька.
Я постучал в низкую дверь избы, стоящей в самом конце улицы.
— Не заперто, — ответил высокий с хрипотцой голос.
— Из Москвы я, на картошку приехал…
— Проходи, чего встал-то?
— Здравствуйте, я…
— Да уже вижу. Небось, Кузя от сельсовета прислал?
— Угу.
— Ну вот. Спать вон там будешь, там помягче. Кости, небось, культурные, пуху просят?
— Да нет, я турист, я и по-спартански, так сказать…
— Во-во, я по радио-то часто слышу: «Спартак, Спартак…» Выходит, ты и есть Спартак?
Прохор сидел за столом и в упор разглядывал меня прищуренными карими глазами. На столе валялась примятая пачка «Прибоя». На вид ему было лет шестьдесят.
Широкогубое, безбородое его лицо было привлекательно: где-то в краешках рта угадывалась усмешка, и этот хитрый вопрос о Спартаке…
— Нет, я не Спартак, я Толя.
— Ну вот и познакомились! Есть-то будешь?
— Спасибо, мы перекусили.
— Ну, тоды ложись, радио будем слушать.
Я лег на лавку, укрылся пальто, а Прохор, поколдовав у старенькой «тарелки» («громкоговоритель», как ее называли до войны), стал слушать.
В избе было тепло, душно, глаза у меня слипались и, засыпая, я слышал размеренный голос диктора и бормотанье Прохора, оценивавшего события.
— Господи, черных-то бьют, бьют, а они, бедные, хоть бы что… Наказание-то… Терпют, все, терпют… Господи… воля твоя…
Я уснул.
(Примечание автора.
Все-таки Толя Шифрин все путает: какой может быть Чомбе, если дело происходит в пятидесятых годах (как мне думается). Очевидно, Толя хотел сказать: «Белые наемники из банды Ли Сын-Мана»…)
«Спать, спать, по палатам, пионерам-октябрятам!» — под самым моим ухом пропел горн, и я вскочил, озираясь по сторонам…
— Чего ты вскинулся? — проворчал Прохор откуда-то из-за печки. — Петуха, что ль, никогда не слыхал?
— Не слыхал, Прохор… — зевая, сказал я.
Сон больше не приходил. Я отлежал спину и кряхтел, переворачиваясь на другой бок.
