— Вам когда на работу, дядя Прохор?
— А я свое уже наработал. С лихвой.
— Как же? А в колхозе вы состоите?
— Ну а как же. Нонче все состоят. Только я по другому делу. Печку где сложить или, скажем, крыша прохудилась, вот меня и зовут.
— А, а, а… Значит на земле вы не работаете, дядя Прохор?
Он помолчал.
— Давно вы в Озерах-то, дядя Прохор?
— Я тут второй раз живу.
— Это как «второй»?
— Во, тебе все расскажи… Будешь много знать…
— Ну расскажи, дядя Прохор… Все равно не спится…
Я не видел Прохора в темноте. Я смотрел в окошко, в котором был кусочек серого неба с проплывающими облаками и слушал.
«Колхозы Харьковской области выполнили план хлебопоставок. В закрома родины засыпано более… пудов… Хороший подарок принесли хлеборобы…».
— Хлеборобы… — бормотал Прохор, — где они, хлеборобы-то? Эх-ма…
«На Конкурсе в Варшаве молодой советский скрипач… первое место…»
— Ишь ты, — кряхтел Прохор, — попиликал, попиликал, и на тебе — первое место. В колхоз ты его, вот-те и первое место!
«Белые наемники из банды Чомбе убили еще… тысяч негритянских жителей Леопольдвиля…».
— Я тут в Озерах и родился. И отец мой тут жил. Женился он в Озерах. Нас у отца всего двое было. Брат у меня был, Егор. Место у нас ржаное. По ржи, значит, работали. Тятька был справный. Крестьянин, в общем. Ну, а тут революция нагрянула. Землю, говорят, дадут. Ну, крестьяне, конечно, все — за! Нарезали земли, стали хозяйствовать… Тятька мне завсегда говорил: «Прошка, земля — она как мамка: и согреет, и накормит, и сиську дасть. Нету любви к земле — подавайся в город, потому как проку ни тебе, ни кому не будет». И мы с Егоркой, значит, по хозяйству… И сеяли, и пахали, и собирали… Ну, как все. Земля у нас родящая. Так что с голоду не помирали. А тут, значит, приказ вышел: коммуна. Мужики собрались. Тятька тоже пошел. Порешили: сообча, коммуной испробовать. Хуже будет — разойдемся. А пока, что власть не дражнить, — сделать коммуну. Да… Места у нас нечерноземные, кулаков-то мы и не знали. Все хозяева справные были: у кого лошаденка, коровенка там или две… Ну, если помочь кому, то соседи не отказывали, потому сегодня — я тебе, завтра — ты мне. Так что, ежели по-ихнему говорить, — выходит, все мы середняки. Да… А тут приезжает из Москвы комиссия. Я его никогда не забуду. Главного-то. Ох, шельма!.. Засели они в сельсовете, мужиков по одному вызывают. Тятьку зовут. Главный говорит «Хлеб есть засыпанный, не сданный?» Тятька говорит: «Все, мол, сдали, оставили немного скотине на зиму и для себя на еду. Тем более что урожай не вышел — солнца много было». Главный говорит: «Сдай этот хлеб и зови следующего. Завтра утром все вывезем». Тятька говорит: «Да ты что, товарищ хороший, как же я тебе его сдам? А я что жрать буду, а детишки мои, а скот что есть будет? Ведь не лишнее у меня, а что для жизни оставлено». Тут главный хлоп по столу: «Гад, кричит, кулак проклятый, ты хлебом обжираться будешь, а рабочий класс из-за тебя дохни! Сдай, говорю, хлеб и иди за следующим. Мы что, говорит, дискуссии с тобой делать приехали? Вы тут, говорит, кулачки один к одному подобрались… Так советская власть есть ваш заклятый враг! До победного конца!» Отец весь черный из себя стал и сказал: «Не отдам». И ушел. Ночью они и пришли. Когда они пол ломать стали, Егорка не выдержал, схватил скамью и бросился на Главного. Тут они его и убили. Стрельнули и убили. А утром пришел отряд, нас погрузили в телеги, всех почти что, и повезли. По России повезли. В телячьих вагонах. Может, слышал: «Восемь лошадей — сорок человек»? Нас по сту человек везли. Тятька там и помер. До тайги не доехал. А как стал помирать, мне и сказал: «Это они крестьянина убивают. Насмерть убивают. Кто землю-то работать будет?»
Привезли нас к снегу. Выгрузили, значит… С землянок мы начинали. В землянках и зимовали. И помирали… Да… Ну, человек — это такая штука, он где хошь выдюжит. Так и мы. Победовали, потом домишек настроили. Охотой жили. Ну сибиряки — и только! Откуда умелость взялась? А потом и промышлять пошли. Кто в лесозаготовки, кто в рыбные места, кто в рудники. Я вот в рудник подался… С земли — под землю, значит… Ты рудники видел когда, нет? Не приведи тебе Господь… Лютая это работа. Человек при ней зверем становится. Злость в нем нечеловечья появляется. Разбойником становится. Ни Бога ему, ни черта… И так изо дня в день, из ночи в ночь.
С работы в поселок идешь, бывало, а кругом земля лежит, нетронутая, жирная, черная… И уж так хотелось плужком по ней, родимой… Только нельзя… После рудника ни рук у тебя, ни ног… Да и дурость это одна… Я потом об этом и думать перестал… Отвык, вроде…
А тут — война. Закон вышел: сын за отца не отвечает… Мобилизовали нас, под Москву воевать отвезли. Тут меня и ранило… Ты, что, спишь, ай нет?
— Не сплю, дядя Прохор, слушаю…
— Ну вот… В общем, вернулся я в Озера. Ну, прямо, шаром покати… Мужиков — нету, бабы с детишками по избам сидят. Земля сохлая, неухоженная… В колхозах — темь… Председатели из города едут. Побьются, побьются — и бегут. Или пьют. Тут их и сымают, других шлют. А у меня — отврат от земли. Ну не могу смотреть на нее. Как в поле выйду, так мне Егорка и тятька мерещатся… Ну, наваждение, и только…
А тут Кузю в председатели прислали. Он мне: «Прохор, помоги обществу, иди в поле… Нету ведь, говорит, никого, кто земельную науку знает, не осталось никого, ты один. Поучи баб, как в земле работать…»
— Ну и что ж вы, дядя Прохор?
— Нет, не могу я… Отвык… Земля хозяина любит. А она ко мне вон как — мачехой обернулась…
— Ну, а нарежут тебе земли, пойдешь работать?
Прохор свесился с печки и посмотрел на меня недобрыми отчужденными глазами.
— Нет, не возьму я… Да, и обманут ведь…
— Не обманут, дядя Прохор…
— Нет, не возьму… Не крестьянин я боле…
Мы убрали всю картошку. И в институте нами были очень довольны…
13
В юности я был поразительно жаден. Я жадно впитывал в себя новые ощущения, новые чувства, старался поскорее узнать то, что мне еще и не нужно было знать. В пятнадцать лет я увлеченно и страстно добивался любви, с изумлением открывая для себя закрытый доселе мир девчонок. Ох, как я был неутомим в поисках ощущений! Еще раньше я выкурил свою первую папиросу. Чуть позже я, задыхаясь и по рыбьи разевая рот, выпил первую рюмку водки, чтобы потом, шатаясь как пьяный, пройти по двору на зависть менее искушенным в жизни ровесникам. Я торопился жить в юности, потому что полагал, что быть взрослым приятнее. А взрослеть для меня — абсолютное знание всего запретного. И я жадно раздувал ноздри и бросался в джунгли ощущений. Когда я прошел весь круг «повзросления», то вдруг с ужасом подумал, что ничего не оставляю на потом. «Мне же будет скучно жить, когда я стану совсем взрослым, — подумал я, — если я все узнаю „сию минуту“». И я принял решение — оставить часть своих ощущений «на потом». К моему стыду, «на потом» осталось совсем мало: я никогда не был на бегах и никогда не прыгал с парашютом.
Однажды летом я и мой товарищ Марк «проводили выходной день». Мы шли по пыльной солнечной Москве, молчали и шалили. Мы приставали к прохожим и милиционерам с дурацкими вопросами.
— Чего вам не хватает для счастья? — спрашивали мы и вынимали записные книжки.
— Вас, — отвечали встречные девушки.
— Не приставай, — сурово отрезал милиционер, — не видишь, что ли, какой транспорт…
— Ничего не хватает, — вздохнув, говорили пожилые женщины.
