Времена, когда всякий митинг запросто мог перерасти в кровопролитную бойню, канули в небытие. После расстрела Белого дома воевать никому не хотелось. На митинги ходили скорее для порядка, как в незабываемом фильме 'Берегись автомобиля', когда один герой говорит другому: 'Работа такая: ты убегаешь, я догоняю!'.
Так и тут: ты понимаешь, что я понарошку митингую, а я понимаю, что ты понарошку мне грозишь притеснениями. Омоновцы были расслабленны и бестрепетно внимали кровожадным призывам. Правда, в толпе были люди, которые по долгу службы каждое слово ораторов дотошно фиксировали. Это тоже было элементом игры, так как после митинга обязательно находился некий гражданин, который подавал в суд, к примеру, на мятежного поэта-песенника с просьбой проанализировать его речи на предмет статьи УК о призывах к насильственному свержению конституционного строя в России.
Но в органах догадывались, что к ответственности никого привлекать не следует. Оратора вызывали, делали вежливые замечания, мол, следите за речью, после чего тот хлопал дверью, собирал журналистов и жаловался на жестокие гонения со стороны системы.
Ближе к концу слово взял депутат Думы Владлен Краснов – лидер партии 'Демократический выбор России' (ДВОР). К этому времени ряды митингующих поредели, на площади осталось не более тысячи человек плюс милиция. Народ несколько оживился, когда Краснов выкрикнул:
– Господа! У меня экстренное сообщение! Сегодня ночью пробудившиеся народные массы в знак протеста против гнилого режима захватили город Астрахань! Лопнуло народное терпение! Люди прогнали ненавистную и проворовавшуюся правящую верхушку! Власть в городе перешла к создаваемым повсеместно Комитетам народного самоуправления! Настал момент истины! В стране Сахарова и Лихачева торжествует прямое народное волеизъявление! Должна проснуться совесть и в каждом из нас!
Депутату хлопали вяло, и Элла стала срочно отыскивать глазами лидера коммунистов, надеясь, что его выступление оживит засыпающую толпу. Тот выдвинулся на полшага, но твердо сказал:
– Я буду выступать последним.
Элла шагнула вперед.
– А что, мужчины в России остались? – Она добилась долгим молчанием мертвой тишины и сама же ответила: – Ни одного не вижу! Перевелись! Другие бы не песни пели, – кивнула она на поэта, – а перекрыли улицу 'КАМАЗами', взяли в руки бутылки с 'коктейлем Молотова', закидали ими ОМОН. Страна созрела для революции!! – Элла резко прибавила в голосе и вскинула в воздух необычно большие кулаки, которые плохо сочетались с ее подчеркнутой худобой. – Она готова принять в качестве жертвы очищающую кровь своих сыновей и дочерей! Завтра будет поздно! Слышите, поздно!!! Пар вашего праведного гнева уйдет из бушующего котла! Кремлевские воротилы, эти слуги дьявола, снова обманут вас! Снова!!! – Элла перевела дух, внимательно наблюдая, как реагирует на ее слова толпа. – Нельзя оставаться молчаливым быдлом, каким нас хотят сделать кремлевские небожители, жирующие за наш счет! Надо поймать кураж и вспомнить, как в конце восьмидесятых народ одним движением своих могучих плеч стряхнул с себя ненавистную власть коммунистов… – Тут Элла осеклась и, полуобернувшись, успела увидеть, как после ее слов Зюганов молча развернулся и степенно спустился с трибуны.
Толпа возмущенно загудела. В рядах митингующих было много тех, кто пришел послушать именно Зюганова. Кто-то пронзительно свистнул, и Памада поняла: это провал! Что бы она теперь ни сказала… Она растерянно искала слова, надеясь исправить оплошность, но слова не приходили.
Значит, повести людей на омоновские цепи не удастся…
– Во дает! – усмехнулся кто-то прямо возле трибуны. – Вчера слушал ее выступление в Общественной палате о запрете абортов. Так там она говорила, что прирост народонаселения уходит в щели врачебной вседозволенности и криминала. Эта скажет, так скажет!
Элла готова была отдать микрофон кому угодно и бежать с трибуны, как вдруг почувствовала в происходящем явную перемену. А разобравшись, восхищенно подумала, что в очередной раз недооценила лондонского беллетриста, который, как всегда, заранее продумал весь сюжет этого уличного спектакля.
Элла увидела, как из-за спин омоновцев к митингующим прорывается пожилая женщина. Она держалась рукой за голову и сквозь прижатые побелевшие пальцы на ее лицо и одежду густо бежала кровь. Все расступались, не понимая, что делать, а женщина двигалась к трибуне. Почти у самой цели она споткнулась, но почему-то оттолкнула подхвативших ее людей. Затем сделала еще несколько шагов и упала окончательно. Кто-то звал врача, кто-то пытался оказать первую помощь, а та хрипло выкрикивала:
– Там! В магазине, на углу… Он стрелял в нас…
– Кто?
– Милиционер!… Офицер!… Мне в голову… Я кассир…
Тут женщина, похоже, потеряла сознание, а группа омоновцев ринулась в сторону магазина, на который она указала. Вскоре они вытащили из стеклянных дверей человека в форме майора милиции, правда, вместо брюк на нем были тренировочные штаны. Майор дико вращал глазами и пытался вырваться, причем удары дюжих омоновцев, казалось, не оказывали на него никакого воздействия.
– Я майор Евсяков! – орал задержанный, отхаркивая кровь и отчаянно сопротивляясь. – Я вступил в бой с террористами! Пусти, гад! Их там много!
Поведение задержанного явно свидетельствовало, что он не в себе и находится под воздействием алкоголя или наркотиков. В это время раненая женщина очнулась, повела мутным взглядом и, заметив майора, закричала:
– Он!!! Это он стрелял!!! Держите его!!!
Она попыталась подняться и как будто непроизвольно схватилась за ствол автомата ближайшего омоновца, который удерживал руку Евсякова. Омоновец на секунду растерялся, а майор с яростью безумца вырвался на свободу. Он бросился бежать к трибуне, а толпа в панике расступалась пред ним и тут же смыкалась, мешая милиции его догнать.
Вдруг раздался выстрел. Потом еще один. Кто стрелял – понять в суматохе было невозможно, но этих двух негромких хлопков хватило, чтобы толпа колыхнулась и пошла на милицию.
Кто-то надсадно закричал. Трибуна вмиг опустела, и только побелевший лицом депутат продолжал одиноко стоять, с удивлением поглядывая на ладонь, на которой угадывались кровавые разводы. Шальная пуля вскользь зацепила его, и теперь Краснов медленно терял сознание – не столько от боли, сколько от сильного нервного потрясения и ужаса, вызванного видом собственной крови.
Между тем задние ряды напирали, а первые уже вмялись в омоновские цепи, запутавшись в них. Замелькали дубинки, грозно загремели щиты, которыми бойцы не только прикрывались, но и умело били нападавших.
Омоновцы первый натиск выдержали, свалив на землю с десяток наступавших. Волоча по земле, их утаскивали куда-то за спины бойцов, а там, добавив каждому для верности ногой в какую-нибудь уязвимую точку – кому в печень, кому в пах, а женщинам по почкам – заталкивали в автобус с затемненными окнами.
Казалось, понеся потери и убедившись, что милиция не шутит, митингующие сейчас прекратят атаку и отступят, удовлетворившись первой кровью и упоением скоротечной схватки. Но толпа всегда действует по своим, только ей ведомым законам. Задние ряды еще раз напряглись, еще раз мощно качнулись вперед, закидывая милицию через головы своих товарищей невесть откуда взявшимися булыжниками, и милицейский строй в месте наивысшего натиска лопнул.
В образовавшуюся брешь хлынуло человеческое месиво. Многие наступающие упали под напором своих же соратников, а тех, в свою очередь, толкала вперед мощная сила, сопротивляться которой не было никакой возможности, и они шагали по спинам своих же товарищей, растаптывая не успевших подняться.
В этой неразберихе майор Евсяков, со свойственной всем безумцам нечеловеческой силой, сумел прорваться к грузовику, перекрывавшему выезд на Бульварное кольцо. Он вышвырнул из кабины молоденького курсанта, похоже, срочника-первогодка, который по неопытности не заблокировал дверь. Потом запрыгнул на его место и с первой попытки завел автомобиль.
Машина несколько раз дернулась, сначала вперед, потом назад, как бы пробуя свои возможности, а затем, повинуясь потерявшему рассудок водителю, взревела двигателем и рванула влево, прямо на людей.
Навстречу автомобилю ударила автоматная очередь. Затем вторая. Обе они пришлись по кабине, по
