оружием против де Пруайяр, которая к тому времени уже отказалась от доверенности и прекратила отношения с миланским издателем» (там же).
Это справедливо. Но где логика в следующих словах:
«А Ольга и в мыслях не держала воспользоваться этими листами против семьи Пастернака – в противном случае она бы заполнила их в Москве текстом завещания в свою пользу» (там же)?
В Москве-то как раз было опасно высовываться с таким «завещанием»: Ольга Всеволодовна была персоной «вне закона». Без Пастернака она одолеть сопротивление его семьи не могла. Это во- первых. А во-вторых, что она получила бы на советской территории по этому завещанию? Гонорары от постановки «Гамлета»?
Деньги на безбедное существование, по свидетельству знавших ее, у Ивинской были. Теперь они ей нужны были за границей («Дочь мечтала о браке с французом, // О Париже „в сиреневой мгле“, – писала Ольга Всеволодовна в тюремной камере). И помочь в получении денег мог Д'Анджело, для чего ему требовался документ с подписью Пастернака.
Подчеркнем: все это – не более чем ходячие версии, попытки современников и читателей логически выстроить поведение людей, отважившихся на авантюру, уголовно наказуемую в любой стране.
Желающие познакомиться с воспоминаниями Д'Анджело могут обратиться теперь к их русскому переводу, вышедшему в 2007 году. Здесь подробно рассказано о тяжбе автора с Фельтринелли, продолжавшейся десятилетие и приведшей к победе третьей – советской – стороны. Суть заключалась в том, что Д'Анджело претендовал на половину пастернаковских гонораров за «Живаго». В основание своего иска он положил письмо Пастернака к Фельтринелли, написанное якобы 25 декабря 1957 года, где поэт указывал, что в благодарность за исключительные заслуги Д'Анджело он передает ему половину им заработанного. И скромный Д'Анджело против этих слов на полях письма якобы собственноручно написал:
НЕТ.
Фельтринелли как ответчик настаивал, что Д'Анджело говорит неправду: в действительности, никакого письма от 25 декабря не было, а было письмо от 25 ноября, в котором, среди прочего, Пастернак писал:
«У меня к Вам большая просьба. Ничто из происшедшего не могло бы осуществиться без участия С. Д'А<нджело>, который был нашим неустанным ангелом-хранителем. Хотя помощь столь высокого уровня не может быть денежно оценена, доставьте мне большую радость, вознаградите его, когда он вернется к Вам, за безграничную трату времени и сил. Удержите из суммы, которую Вы считаете нужным сохранить для меня на будущее, значительную часть в пользу С. Д'А, какую сочтете нужной, и удвойте ее».
Борис Леонидович прочел это письмо вслух в присутствии Д'Анджело, и тот просил это место вычеркнуть. Но Пастернак настаивал, и вот тогда Д'Анджело на полях написал свое «нет».
В суде Фельтринелли утверждал, что письма о половине гонорара никогда не существовало, Д'Анджело же настаивал, что издатель его скрывает. И тогда как из-под земли возникла некая переводчица с итальянского Галина Оборина, дама с подозрительной биографией. Она сама нашла Серджо по телефону. Позвонила, напомнила, что они знакомы еще по Москве. Оказывается, она вышла замуж за итальянца, переехала в Рим (ей даже маму разрешили вывезти), но, узнав, что муж работает на итальянскую разведку, разошлась с ним и существует на алименты. Чудесным образом у Обориной оказалось то, в чем больше всего нуждался Д'Анджело, – письмо умирающего Пастернака, отписывающего ему половину своих гонораров.
Якобы 15 мая 1960 года Борис Леонидович принял ее в своем доме и продиктовал ей это невероятное письмо о половине гонораров. Причем Пастернак уже не вставал и ему пришлось диктовать лежа, а Галина Оборина не просто записывала слова больного, но печатала их на пишущей машинке, которую почему-то привезла в Переделкино с собой. Если учесть, что пишущие машинки с русским шрифтом в 1960 году были громоздки и увесисты, как скала, а стучали подобно выстрелам в тире, то ясно, что эпизод с завещательным распоряжением укрыться от домочадцев не мог. Против него говорит и размашистая, совершенно «здоровая» подпись Пастернака, выдающая явно застольную позу владельца.
Тридцать лет спустя Д'Анджело узнал, что Оборина была агентом Второго главного управления КГБ, но остался в наивном убеждении, что в 60-е годы ее общение с ним не имело ничего общего со спецзаданием. Конечно, обидно признавать себя марионеткой. Не зная основных фактов и обстоятельств, мы не можем строить особенных предположений, но похоже, что КГБ могло использовать Оборину с ее невероятным письмом для ослабления позиции Фельтринелли, который не желал делиться пастернаковскими деньгами с Советским Союзом. Когда же к миланскому издателю нашелся другой подход, нужда в оборинской фальшивке отпала.
Отметим, что весь этот эпизод нам известен только в изложении Д'Анджело – лица заинтересованного. Судьба чистых страниц с пастернаковской подписью так и остается непроясненной.
Спор прекратился с неожиданной гибелью Фельтринелли в 1972 году. Он то ли сам взорвался, готовя теракт у вышки высоковольтной передачи под Миланом, то ли был кем-то убит. Впрочем, предчувствие дурного конца жило в нем не первый год.
«Если вскоре под каким-нибудь мостом найдут обезображенный труп, – говорил Фельтринелли знакомому журналисту, – не забудьте вспомнить обо мне».
Подозрительным в этой истории было то, что вышка стояла на земле, принадлежащей самому Фельтринелли. С какой стати человеку взрывать собственное имущество?
Но летом 1960-го он был еще жив и здоров и спешил с помощью Ивинской получить все остающиеся пастернаковские бумаги. Сын поэта поясняет:
«Фельтринелли сильно преувеличивал участие Ивинской в делах Пастернака. Его переписка и рукописи не были ей доступны, они находились в той части архива, которая оставалась в семье. Письма Фельтринелли и оба договора не могли быть посланы ему, они вскоре были переданы Александру Леонидовичу Пастернаку на хранение и для разбора. Творческий архив Пастернака был очень невелик по объему, он не хранил свои рукописи, раздаривая беловые автографы друзьям и уничтожая черновики. Работа над переводами, автограф второй части романа „Доктор Живаго“ и черновики стихов, остававшиеся у Ивинской, были не очень интересны для Фельтринелли. Судьба его писем к ней нам неизвестна. В ответ на его просьбу 24 июля 1960 года Ольга Всеволодовна переслала ему через Шеве машинописный экземпляр неоконченной пьесы „Слепая красавица“» (Континент, № 108, с. 273).
В каких драматических обстоятельствах происходила передача этой пьесы, описано в мемуарах Ивинской:
«Наступило двадцать четвертое июля – день моих именин.
Я только что вернулась из Тарусы, где четыре дня отдыхала у Ариадны. Гейнц привез какие-то подарки от Фельтринелли и от себя.
– А вот вам «подарок» от меня, – сказала я. И он положил в портфель приготовленную мною копию рукописи «Слепой красавицы». Разумеется, без права опубликования, а только чтобы сохранить.
Когда гости разъехались, я пошла проводить Гейнца по направлению к станции (он был без машины). Где-то посередине Баковского леса мы простились, и я повернула назад к даче. Но, оглянувшись, увидела: Гейнц почему-то остановился, я побежала к нему обратно, и он показал мне глазами – за кустами на животе лежал человек. Стало страшно, и мы вернулись на дачу. Человек полз за нами по кустам, белесые волосы страшно встали дыбом, и он, нагло топая и уже не скрываясь, перебежал нам дорогу» (Ивинская, с. 356).
В тот день ни Ивинскую, ни Шеве не тронули. Вероятно, план ареста был властями разработан еще не до конца. Или разработан, но ждали приезда нужных исполнителей.
Ивинскую как сыгравшую свою роль решено было вывести из игры, осрамив при этом и напрочь лишив сочувствия со стороны советских и западных сторонников. Что может лучше подойти для такой цели, чем провокация с деньгами – особенно контрабандными. Да еще не ею заработанными, а с гонорарами Пастернака! Пусть попадется на незаконном получении большой суммы, которую захочет потратить на свои удовольствия.
Все так и случилось.
Вскоре после смерти Бориса Леонидовича в Москве появились супруги Бенедетти.
