Юрий Томин
Шутка
Когда я вошел в класс, на местах оказались всего несколько человек. Остальные сгрудились в углу возле Кости Радужного. Он что-то рассказывал. Увидев меня, ребята со смехом расселись по своим партам. Впрочем, «расселись» — это не то слово. Они разбежались по классу, толкаясь, перепрыгивая через парты, стараясь нашуметь как можно больше. В проходе у окна они устроили «пробку». Они давили друг на друга, делая вид, что очень торопятся: им не терпится сесть на место, но... Ничего не поделаешь — «пробка»!
Я ждал. Я уже успел привыкнуть к своему классу. Они считали, что в первые десять минут после каникул им позволено все. Эти десять минут — их право, которое они сами себе присвоили. Я не оспаривал этого права. Мой класс любил делать вид, что поступает так, как ему хочется. И я давно уже решил, что не стоит изображать из себя непримиримого человека, который не может подарить им десять минут в четверть.
Наконец они уселись.
— Здравствуйте, шестой «А»! — сказал я.
— Здравствуйте, Юрий Васильевич, — отозвался один.
— Юрий Васильевич, здравствуйте, — сказал другой.
— Здравствуйте! Здравствуйте! — говорили они по очереди, и, наконец, из дальнего угла класса послышалось тихо, не отчетливо:
— Юрий, здравствуйте, Васильевич!
Да, это был мой класс. Они ничуть не изменились за две недели. Здороваться по очереди (опять же в первый день) было их выдумкой, которой они очень гордились.
— Ну, каникулы кончились, — сказал я.
— Каникулы кончились, — грустно повторил Костя Радужный.
— Кончились каникулы... — вздохнули на первой парте.
— Совсем кончились, — донеслось из угла.
— Начисто! — подтвердили на первой парте.
Они говорили, ничуть не скрываясь, и смотрели прямо на меня и сияли от удовольствия потому, что поступали так, как им хотелось.
— Ну и хорошо, — сказал я. — А теперь достаньте новые тетради в клетку. Мы приступаем к изучению алгебры.
Защелкали замки портфелей, в последний раз стукнули крышки парт, и в классе установилась тишина. Десять минут прошло.
— Итак, — начал я, — раньше мы с вами имели дело только с числами. Если нам нужно было произвести сложение, мы писали так.
Я подошел к доске и написал: 2 + 3 = 5.
— Теперь представьте себе, что нам нужно записать сложение не двойки и тройки, а каких-то двух других чисел. Любых. Как поступить в этом случае? Давайте попробуем заменить цифры буквами.
И я написал на доске:
Я не успел написать, чему равна сумма. С последней парты, где сидел Костя Радужный, послышался шепот. Потом зашептались другие. Кто-то хихикнул, и вслед за ним рассмеялся весь класс.
— В чем дело? — спросил я.
За партой поднялся Радужный. Весь класс с надеждой смотрел на него.
Костя радостно объявил:
— Юрий Васильевич, вы лучше напишите другие буквы, а то мы все равно будем смеяться.
— Почему?
— А потому, — сказал Костя, — что, когда мы читаем эти буквы, у нас получается не «а» плюс «б». Получается «а» плюс «ве».
Снова раскатился по классу дружный смех. Теперь все смотрели уже не на Костю, а на вторую парту в левой колонке, где сидели Аня Мельникова и Володя Ефремов.
Я сделал вид, что ничего не понял.
— Сядь, Радужный! Ты прекрасно знаешь, что в математике русское «ве» читается как «бе».
И я дописал: а + в = с.
Ребята уткнулись в свои тетради. Еще минута, и формула эта, в том смысле, в каком понимал ее Костя, была бы забыта навсегда. Но Костя считался самым остроумным человеком в классе. Он очень дорожил своей славой.
— Юрий Васильевич, — сказал он, — если вы пишете «а» плюс «ве», то справа нужно поставить другую букву...
— Какую букву? — спросил я, глядя прямо на Костю. Я думал, что он не посмеет сказать, и тогда все кончится само собой. Но если можно рассмешить класс, Костя себя не щадит.
— Букву «л»! — выпалил он.
Опять грохнул смех. Кто-то от восторга затопал ногами. Аня Мельникова покраснела. Володя Ефремов сидел, повернувшись к окну, и не отрываясь смотрел на белую равнину замерзшей бухты. Он как будто ничего не слышал, но я видел, как медленно, почти незаметно он отодвигается от Ани на край скамейки.
— Радужный, выйди из класса! — сказал я.
На другой день Костя привел в школу мать. Она теребила руками углы платка и усталым голосом говорила привычные извинения. Я всего второй год работаю в школе, и мне было неловко, что передо мной извиняется и просит за сына такая пожилая женщина. Я был рад, когда она ушла.
Два дня Радужный боялся даже шевельнуться, и я уже забыл об этой истории с буквами. В конце недели я вызвал к доске Аню.
— Напиши алгебраическую сумму.
Аня взяла мел и аккуратно вывела на доске: а + в = ...
Рука ее задержалась всего на секунду, но это решило дело.
— Эл! — донеслось из глубины класса.
— Кто это сказал?
— Я, — встал Радужный. — Извините, Юрий Васильевич вы же сами говорите, что у меня язык бежит впереди мыслей, Я только подумал, а оно само вырвалось.
Я видел, что Радужный говорит правду: «оно» действительно само вырвалось.
— Тебе нужно извиняться не передо мной.
— Конечно, — сказал Костя. — Я понимаю, Юрий Васильевич. — Он взглянул на Аню и вежливо — слишком вежливо! — произнес:
— Извини, Аня, — затем обернулся к Володе, — и ты, Ефремов, извини, пожалуйста.
Костя вздохнул и поморщился. Он страдал. Он просто изнемогал от раскаяния. В голосе его было столько нежности, что шестой «А» прямо-таки взвыл от восторга.
