Залив белый и ровный, не на чем задержаться взгляду. Нива, промерзшая, покрытая снегом, не шелохнется. А над ней отвесная стенка утеса Барыня. Кругом камень да снег. Хорошо! Зимой даже успеваемость лучше.
Но эта зима была какая-то особенная.
В один из февральских дней, войдя в класс, я увидел, что ребята сгрудились у окна, выходящего к Ниве. Они толкались, лезли друг на друга, смеялись. Они были так возбуждены, что мне пришлось потратить пять минут, чтобы их успокоить.
— Что вы там увидели?
— А вы посмотрите, — сияя, сказал Радужный.
Я подошел окну. Плоская белая Нива. Пушистые от инея провода высоковольтной передачи. Баркасы на берегу, занесенные снегом. Все обычно... И вдруг я увидел: Барыня! На темной отвесной стене Барыни громадными белыми буквами было выведено:
Буквы большие, почти в рост человека.
Я повернулся к ребятам. Они сразу притихли.
— Ну что ж, молодцы!.. — сказал я.
Они переглянулись. По выражению моего лица они, конечно, поняли, что я не собираюсь радоваться вместе с ними.
— А может, это и не мы... — пробурчал кто-то в глубине класса.
И тогда они задвигались и зашумели. Они закричали: одни — с обидой, другие — с возмущением, третьи — просто так, чтобы покричать:
— Да! Не мы!
— Не мы, Юрий Васильевич!
— Мы сами не знаем!
— Мы что, виноваты?
Я посмотрел на Радужного. Он тоже кричал что-то, но, встретившись со мной взглядом, осекся, выпятил губы и уткнулся носом в парту.
«Он!» — подумал я.
После уроков я снова задержал его. Я был настолько уверен, что разговаривал с ним очень сурово. Он стоял, покраснев, надувшись, и отрицал все. Он не писал на доске. Он не писал на скале. У него даже нет краски, пускай хоть обыск делают.
— Но кто же тогда?
— Не знаю, — угрюмо ответил Костя. — А если знал бы, не сказал. Пусть сам признается.
Я ничего не добился от него.
Положение было не очень приятное. Ребята, кажется, действительно не знали, кто написал буквы. Но кто-то один в классе должен был знать. Как заставить его сознаться? Я был уверен, что это делал Радужный. Но как заставить сознаться Радужного, если он не хочет? И вообще, кто я такой — учитель или сыщик?
Итак, я все больше запутывался в этой истории. А она, кажется, еще только начиналась. С этого дня все, что имело отношение к Володе и Ане, отражалось на скале. Они перестали друг с другом разговаривать. Это заметил я, а уж ребята и подавно. И немедленно на Барыне появилась надпись:
Буква «Л» была переделана на знак вопроса — громадный знак вопроса, видный, наверно, с любой возвышенной точки города.
В один из вечеров я пошел к Барыне. В глубине души я надеялся, что мне повезет и я встречу там писавшего эти буквы.
Я перешел Ниву, утопая в глубоком снегу. В сумерках поднималась надо мной громада Барыни. В обход, по крутому склону, я взобрался до половины утеса и подошел к началу узкого карниза. Мне захотелось вблизи посмотреть на эти буквы. Карниз косо шел вверх. Он был шириной в три ладони, с неровными, источенными краями.
Я осторожно ступил на него и, прижимаясь грудью к скале, сделал первый шаг. Нашарив рукой небольшой уступ, я уцепился за него и сделал второй шаг. Крутой склон остался слева, совсем рядом. Но все же это был склон, а не отвесная стена. На нем можно было стоять, прыгать и даже падать. А за спиной была пустота... Я слышал, как глубоко внизу с тихим шорохом текут струи поземки. Это просто удивительно, как можно спиной чувствовать пустоту. Она рядом, она притягивает, и в такие минуты самым большим счастьем кажется стоять на твердой земле, просто стоять, и ничего больше.
Голые пальцы коченели от холода. Пересиливая себя, я сделал третий шаг. Перекладина буквы «А» находилась на уровне живота. Опустив одну руку, я колупнул чешуйку застывшей белой краски и слегка качнулся. Всего на несколько сантиметров... Стена медленно поплыла от меня. Не успев еще ничего подумать, я протянул руку и опять схватился за выступ.
Надо признаться, что эти несколько секунд были самыми неприятными в моей жизни. Когда я вернулся на склон и начал спускаться, то у меня дрожали ноги и рубашка прилипла к спине. Мне было жарко, несмотря на мороз градусов в двадцать пять.
Только дома я осознал, насколько рискованным было мое путешествие. А ведь тот, кто писал эти буквы, пробирался по карнизу, держа в руках кисть и банку с краской. Видно, шутник этот был не из трусливых. И все то же подозрение вернулось ко мне. Радужный! Радужный, который не щадит ни себя, ни других, если можно заслужить одобрение класса.
Через несколько дней я встретил Володю и Аню у кинотеатра. Я хотел подойти к ним и сказать, что не стоит обращать внимания на глупую и злую шутку. Но Володя увидел меня раньше, чем я подошел, и, резко повернувшись, зашагал прочь.
— Володя! У меня же билеты! — крикнула Аня.
Володя остановился. Лицо его, освещенное синим огнем рекламы, показалось мне очень злым.
— Можешь порвать свои билеты, — сказал он, глядя куда-то между мной и Аней.
Он быстро пошел по улице и скрылся за углом. Я посмотрел на Аню. Она с трудом сдерживала слезы. Я не умею утешать девочек и снова — в который раз! — сделал вид, что ничего не заметил.
Володя и Аня дружили давно, ребята говорили — с первого класса. Нужно было во что бы то ни стало прекратить проделки неизвестного «художника». И я вызвал Бокова.
— Коля, ты, кажется, знаешь, кто писал на доске. Он же, наверно, пишет и на Барыне. Скажи мне — кто? Я не буду его наказывать. Мы вместе с тобой пойдем сейчас к этому ученику и поговорим с ним. Иначе ему будет хуже — рано или поздно это откроется.
Боков смутился. Я понимал его. Никогда и никому из ребят я не задавал подобных вопросов. Но все- таки я настаивал.
— Ну?
— Не знаю, Юрий Васильевич.
— Я не верю, что ты не знаешь. Но дело не в этом. Разве ты не понимаешь, что это просто подло — так относиться к товарищам. Ведь они ваши друзья.
Боков переступил с ноги на ногу и одернул рубаху. Он не глядел на меня. Этот разговор был ему явно неприятен.
— Да весь класс не знает, — сказал он. — Все хотят узнать и не могут.
— А кто писал на доске?
— На какой доске?
— В самом начале четверти. На бортике.
— А вы разве не знаете?
— Нет.
Боков проглотил слюну. Брови его сдвинулись над переносьем. Он думал, мучительно думал. Я подошел
