двух часов подряд и не имели горячей пищи. Ветер стих внезапно, к вечеру, однако бриг всю ночь мотало на могучей океанской волне. В кубрике было сыро, но люди спали, как сурки, не обращая на это внимания. За день судно вышло из штормовой полосы и, окрылившись всеми парусами, ходко шло, чуть кренясь под ветер и с шумом разваливая на две волны гладкую, как жидкое зеленое стекло, воду. Солнце склонялось на запад. Высохшие за день паруса порозовели, и вдали, над жемчужным простором, встали на небе розовые облака. Удалов, стоя у бушприта, смотрел вперед. Жозеф, вахтенный на баке, указал ему на облака:
— La terre! Les iles de Sandwich![34]
Поздно ночью раздалась команда, загремела якорная цепь, и бриг остановился, как казалось, у самого подножья темной, нависшей над судном горы. Над горою дрожали и переливались крупные, яркие звезды. Веяло сладкими, пряными ароматами. С берега доносились пение и томный, ноющий звон какого-то струнного инструмента.
— Пахнет, как в церкви: ладаном и горячим воском, — тихо сказал Удалов. — А звезды — как свечи… Хорошо на свете жить, дядя Усов!
Оживившийся и как бы помолодевший, боцман широкими ноздрями перешибленного носа жадно вдыхал в себя ароматы.
— А на берегу, брат, — восхищенно сказал он, — этой самой пальмовой араки пей — не хочу. Ну конечно, и джин английский соответствует. Всякой этой фрухты — и не поймешь, откуда она родится. Иная вся, как еж, в иголках, а расколешь — внутри половина лед, половина мед. Народ тут канаки называемый. Между прочим, по пояс нагие ходят, а ничего, народ хороший, смирный.
— Не пустют нас на берег, — тоскливым голосом сказал Попов. — Не пустют. А уж тошнехонько на судне!
Опасения его оправдались. Утром, в то время как вахту, к которой приписаны были русские моряки, отпустили на берег, пленные остались на борту. Старший офицер, желчный и злопамятный человек, заставил всех четверых отбивать ржавчину с якорной цепи.
Расположившись в тени поднятого кливера, они неистово стучали молотками.
Днем к бригу подошла шлюпка с береговыми офицерами. Поднявшись на мостик, офицер объяснил, что прислан с просьбой дать имеющихся на борту военнопленных для работ на берегу: там, ввиду возможного неожиданного нападения русской эскадры, строится форт и нужны рабочие руки.
— С удовольствием, — отвечал старший офицер, — возьмите их, сделайте одолжение. Я сам не знал, чем их занять на борту, а они народ ненадежный, того и гляди сбегут, предупреждаю вас. Особенно один — Семен, отчаянная голова. Позвать сюда русских! — крикнул он вниз.
Через несколько минут все четверо стояли на палубе перед мостиком.
— Вот они, — сказал лейтенант.
— Здоровые ребята, — одобрительно отозвался офицер.
— Пойдете на берег с господином офицером и будете работать на постройке форта! — крикнул им вниз лейтенант. — И чтобы работали на совесть! Построже с ними, — обернулся он к офицеру.
Освоившийся с языком Удалов понял смысл фразы, а слова 'форт' и 'работать' были понятны и остальным. Удалов нахмурился и глянул на товарищей.
— Не годится дело, — вполголоса сказал он. — Форт строить велят. Ведь это против наших.
Старый боцман сдвинул седые брови.
— Не годится! — подтвердил он. — Так и скажи ему, собаке: мол, крепость строить не хотим.
— Так, ребята? — спросил Удалов.
Бледных молча кивнул головой.
Удалов шагнул вперед и сказал, подняв голову и глядя на мостик:
— Форт работать нет! Не хотим!
— Что?! — изумился лейтенант, оглядываясь на офицера.
— Не хотим! — повторил Удалов и, обернувшись к товарищам, сказал: Садись, ребята, на палубу, нехай видит, что мы всурьез! — И он сел, по-турецки скрестив ноги.
Остальные последовали его примеру.
— Ах, канальи! — рассвирепел лейтенант. — Взять их сейчас, поставить на ноги!
С десяток матросов кинулись поднимать с палубы пленных. Поднялась возня, раздалось фырканье, добродушный сдержанный смех. Смеялись и французы и наши. Поднять русских матросов никак не удавалось. Те, как параличные, подгибали ноги, валились на палубу.
— Это заговор, господин лейтенант, — с чуть заметкой улыбкой сказал приезжий офицер.
— Ах, канальи! Я их проучу! — Лейтенант закусил тонкие губы. Принести железа — и кузнеца сюда!
Русские моряки были закованы в цепи и посажены в карцер на хлеб и воду.
Пленных продержали в кандалах два дня.
После этого случая пленные все время оставались на корабле, и старший офицер еще суше и неприязненней относился к ним.
5
Зима в этом благодатном климате прошла быстро, и в конце марта союзная эскадра стала готовиться ко второму походу на Камчатку. Общественное мнение союзных держав было оскорблено поражением, понесенным сильною эскадрой союзников при попытке овладеть Петропавловском, гарнизон которого был немногочислен и плохо вооружен.
На этот раз силы неприятеля были значительно увеличены. На Камчатку шло пятнадцать боевых кораблей с общим количеством артиллерии до четырехсот пушек. Два вооруженных парохода были отправлены вперед, чтобы нести дозорную службу у берегов Камчатки.
Однажды по всей эскадре засвистали боцмана, люди пошли ходить вокруг кабестанов[35], корабли оделись парусами и, кренясь, принимая крепкой скулой крупную океанскую зыбь, пошли на север.
С этого дня Удалов резко переменился. Он не отвечал на шутки приятелей-моряков, по старой памяти ожидавших от него острых и метких ответов. По вечерам, вместо того чтобы, собрав вокруг себя кружок слушателей в уютном уголке, между двумя пушками, восхищать их длинными сказками и историями, он сторонился людей. Теперь, прикорнув у бушприта, он проводил долгие молчаливые часы, тоскливо глядя на север, туда, куда неуклонно шли вражеские корабли. Это настроение Удалова французские матросы быстро заметили и решили, что причиной его было опасение — не заставят ли пленных сражаться против своих. Жозеф и другие матросы успокаивали его на этот счет, но он только безмолвно махал рукой и, не слушая, с тоскливым видом отходил в сторону.
Однажды, когда он стоял у борта, глядя вдаль, к нему подошел Усов. Облокотясь рядом, выколотив трубку, старик помялся, покряхтел, видно затрудняясь начать разговор, и наконец решился.
— Ты тово… парень… — сказал он, — замечаю я, ты малость не в себе. Матрос ты боевой, а будто заскучал, а?
Непривычная ласка зазвучала в хриплом голосе старого моряка.
Удалов молча указал рукой вперед. Кильватерной колонной шли могучие корабли (бриг шел во второй колонне, параллельным курсом). То вздымаясь на крупной волне, то припадая в разломы, корабли пенили океан. Высились, вздуваясь, многоярусные башни парусов, темнели квадраты бесчисленных пушечных портов, и от корабля к кораблю бежал белый пенистый след.
— Нда-а! — крякнув, промычал старый боцман.
— Чать, мы русские люди. Душа болит… — глухо сказал Удалов.
Боцман опустил на глаза седые брови и понурил голову.
Заметил настроение Удалова и старший офицер. Однажды во время учебной тревоги он остановил пробегавшего мимо Удалова и крикнул, щуря глаза в холодной улыбке:
— Семен!
— Яу! — по привычке отвечал Удалов, останавливаясь.
