подгонял линьком матросов, стремительно разбегающихся по местам.
Лихой и отчаянный марсовый Петров первым взбежал по вантам, но под самым марсом оступился, сорвался и полетел вниз. Рулевые ахнули, Пеппергорн сжал кулаки.
Но Петров упал не на палубу, а на ванты; спружинив, они ослабили удар. Он перевернулся в воздухе, еще раз ударился о ванты, ухватился сразу обеими руками за выбленку[36] , секунду передохнул, приходя в себя, и снова ринулся наверх, на марса-рею.
Шквал прошумел, пронесся, накренив судно, но не причинил никакого ущерба.
Боцман Иванов просвистал в свою дудку отбой, и подвахтенные матросы сбежали вниз.
Колокол пробил склянки — восемь часов. Наступило время вечерней церемонии — спуска флага.
Пеппергорн отдал команду. Капитон Иванов застегнул на груди рубаху, оправил пояс и засвистал 'всех наверх'. По палубам затопотали десятки матросских ног; придерживая шпагу, взбежал по крутым ступеням на полуют коренастый молодой офицер в мундире зеленого бутылочного цвета с красными обшлагами и отворотами.
Он поднес два пальца к загибу треуголки и хотел рапортовать, но Пеппергорн, не слушая его рапорта, насупясь, пробормотал:
— К спуску флага… — и закончил фразу неясным бурчанием.
Гвоздев бегом бросился на свое место на шканцах, где под строгим и бдительным присмотром Капитона Иванова уже строилась в два ряда команда. Деревянные ступеньки трапа заскрипели под тяжестью дородного тела, и командир судна, князь Борода-Капустин, ухватясь за поручни, грузно поднялся на полуют. Ветер рванул на нем плащ, растрепал локоны большого парика и попытался сорвать с него треуголку. Князь поплотнее надвинул шляпу, оправил парик. Он принял рапорт Пеппергорна и повернулся лицом к флагу, реявшему в воздухе над завитушками огромного кормового фонаря, откованного затейливо и искусно.
Он отдал честь флагу, и щуплый, широкоротый трубач грянул зорю.
Широкое, сонное лицо князя оживилось и расплылось в неудержимой улыбке. Не торжественность церемонии, не быстрота и четкость, с которою команда приступила к ней, не бодрые звуки сигнала, с удивительным мастерством и ловкостью исполняемого трубачом, радовали князя. Его радовало то, что до боли в печени огорчало Пеппергорна: вот он — и командир судна. Почти тридцать лет тянул он тяжелую лямку младшего офицера — и наконец достиг…
Капитанство было князю в новинку. Нужно сказать прямо, что покойный государь, Петр Великий, не жаловал Митрофана Ильича 'за леность, нерадение и неуспех в науках'. Он никак не пускал его выше унтер-лейтенантского чина, не считаясь с родовитостью князя, но не давал абшида — отставки, стараясь приучить его к службе. Несколько раз Борода-Капустин имел несчастье ходить в море с царем — и дважды был бит его величеством собственноручно за нерасторопность, за ошибки в командах и незнание навигации. Был бы Петр в живых — никогда не видать Митрофану Ильичу самостоятельного над судном командирства. А сейчас он командует бригантиной и под началом у него два офицера.
Стоя на полуюте своего корабля и слушая зорю, Митрофан Ильич наслаждался сознанием, что здесь он глава и хозяин, как в своей деревне. Выше его нет никого. Захотел — скомандовал и лег в дрейф. Или из пушек выпалить приказал всем бортом. Захотел и… Хотя, впрочем, все надо заносить в шканечный журнал — лагбух, а потом отдавать отчет, почему дрейфовал, вместо того чтобы поспешать по назначению. Да по какому случаю восемь картузов зелья[37] извел на бортовой залп? Почему то, да почему это?
Эх, деревня, деревня, помещичье житие, нет тебя лучше!
Между тем церемония кончилась, флаг медленно спустился с гафеля, и Гвоздев стал принимать вахту от Пеппергорна. Князь Митрофан Ильич прошел на корму и стал смотреть назад, туда, где полоска чистого неба под мрачными тучами, уже не зеленоватая, а золотая, как новенький червонец, сияла над суровым морем. Брр!.. На душе у князя стало неуютно.
За штурвал стал новый рулевой, матрос первой статьи Иван Ермаков, и его подсменный, тоже первой статьи матрос, широколицый Маметкул Урасов, казанский татарин. Пеппергорн повернулся к мичману Гвоздеву.
— Следовать оным курсом, — указав на компас, проворчал он. — Около десяти часов мы обязаны быть на траверз Дагерортского маяка, в пяти милях от кюнста[38], и около полуночи усмотрим маяк Гоолвс на ост-норд-ост. Все есть понятно?
— Все понятно, Рудольф Карлович, — отвечал Гвоздев. — Только, как изволите сами усмотреть, ветер меняется, заходя к норду, и крепчает… Оно и по волне видать… Не взять ли на румб мористее? Здесь при нордовых ветрах течение больно сносит на юг, Рудольф Карлович.
Гвоздев принял на плечи епанчу, принесенную ему вестовым, и стал застегивать пряжку, отворачиваясь от ветра. Бледное длинное лицо Пеппергорна вспыхнуло, как бы озаренное отсветом все ярче разгорающейся щели над морем.
— На деке[39] я вам не есть Рудольф Карлович, а есть господин старший офицер! — крикнул он. — Извольте стать по ордеру, не застегивать при мне пуговицу и не много рассуждать! Приказываю держать оный курс!
— Есть держать оный курс! — сверкнув главами и вытягиваясь, отвечал Гвоздев.
Искоса он свирепо посмотрел на бедного вестового, не вовремя подавшего ему епанчу.
На самом деле Пеппергорн пришел в ярость не потому, что Гвоздев не отдал ему решпекта и осмелился советовать. В поведении мичмана не было ничего необычного. Но давно клокотавшая злость искала выхода, и Пеппергорн рад был всякому поводу поорать. Его точил червь злобной зависти к вечно сонному командиру.
А тучный князь, не подозревая о чувствах своего старшего офицера, стоял возле трапа, ведущего вниз, к дверям его каюты, и не интересовался ни курсом, ни ветром, ни течениями. Он стоял молча в тупой задумчивости и монументально покачивался вместе с бригантиною, словно сделанная для ее украшения простодушным резчиком деревянная статуя.
Боцман Капитон Иванов, вытянувшись, как только мог, стоял подле офицеров в ожидании вечерних распоряжений и 'ел глазами' сердитое начальство. Пеппергорн, смерив нахмурившегося Гвоздева грозным взглядом, обернулся к боцману:
— Боцман, матросу Петрову двадцать кошек, чтобы другой раз не упадал с марса-реи.
— Есть! — хрипло, с готовностью отвечал боцман.
Пеппергорн помолчал и добавил:
— А тебе после вахты — на два часа под томбуй[40], чтобы учил матросов как следует.
— Есть! — с тою же готовностью отвечал Капитон Иванов.
Пеппергорн почувствовал облегчение, — злость его немного утихла. Склонив голову набок, он подумал и, решив, что все нужные распоряжения сделаны, двинулся было к трапу, но остановился, не смея пройти прежде командира.
Митрофан Ильич между тем решал сложную проблему. В Данциге он — не совсем законно, но с выгодою для себя — принял на судно от одного негоцианта груз с условием доставить его в Кронштадт в адрес другого негоцианта. Этот груз шел как личный багаж князя. Кроме платы, он получил в подарок дюжину бутылок голландской романеи. Но пить в одиночестве было скучно. И теперь Митрофан Ильич раздумывал, не пригласить ли ему в компаньоны длинного сухопарого немца?
Так и не решив вопроса, Митрофан Ильич стал опускаться по заскрипевшим ступенькам трапа, а Пеппергорн, почтительно склонившись, шел сзади, злобно думая: 'Хоть бы качнуло посильнее, чтобы ты, толстый боров, грохнулся с лестницы и сломал себе шею…'
Внизу Митрофан Ильич принял наконец решение и, обернувшись, сказал:
— Зайди-ко ты ко мне, Рудольф Карлович… Угощу доброй голландской романеей. Небось продрог на ветру?
Пеппергорн в растерянности остановился. Он собирался завалиться спать до ночной вахты, но понимал, что расходившаяся желчь не даст ему покоя. Голландская романея?.. Предложение было столь же заманчивым, как и неожиданным. Пеппергорн почувствовал, что ненависть его к князю уменьшается пропорционально желанию выпить.
