дверь.
— Она была на разбившемся плоту и, напугавшись, сбежала от нас обратно.
— Ну и наделала же она у нас беспокойства!
Ночью мороз еще усилился. На небе переливались и сверкали холодные звезды. На юго-востоке высоко над горизонтом поднялось созвездие Ориона. В северных широтах не Большая Медведица, а Орион служит украшением звездного неба. Раскинувшиеся царским венцом блестящие, как индийские алмазы, крупные звезды Ориона висели в ту ночь над застывшей землей, как предвещание успеха и связанной с ним печали; недаром на всех языках словом венец» обозначаются и победа, и мученичество…
В долине гулко треснул лед у наледи. Вскоре мороз стал пощипывать нос, щеки, уши и пробираться под телогрейку. Они вернулись в барак, быстро разделись, погасили почти догоревшую свечу и юркнули в свои мешки. Мягкая собачья шерсть облекла усталое тело, и, радостно вздохнув, Цареградский почти мгновенно погрузился в молодой, крепкий сон.
Среднеканское россыпное золото
Наутро в лагере на Среднекане опять зазвучали радостные голоса. Праздничный переполох вызвал подошедший транспорт с Бертиным и Переясловым. Они задержались в пути, пережидая непогоду. Пожилой врач был измучен долгой дорогой и еле сполз с нарт. Теперь весь основной состав экспедиции был в сборе. Отныне все приехавшие включились в налаженный на базе размеренный ритм жизни. Билибин ввел очень строго регламентированное расписание, которому подчинялись все, от начальника экспедиции до младшего конюха. Эта жесткая дисциплина была необходима не только по деловым соображениям. Экспедиция состояла почти из трех десятков людей разного возраста, образования, общественного положения и привычек. Однако их объединяла работа. Подробно распланированная и достаточно напряженная программа не оставляла времени для безделья и связанных с ним раздоров. Умно продуманный режим позволил Билибину избежать осложнений даже в критические дни острой голодовки, когда легко могло вспыхнуть недовольство, которое разрушило бы основу коллектива— общее согласие.
Главной заботой экспедиции, естественно, было золото. Поэтому основное место в зимних работах на среднеканской базе занимала проводимая Раковским разведка.
Сергей Дмитриевич, которого по праву следует считать первым разведчиком золота на Колыме, до приезда Цареградского успел опробовать всю долину ключа Безымянного. Он поднимался с рабочими на позднем зимнем рассвете и отправлялся шурфовать. Работы заканчивались лишь с наступлением темноты, и проголодавшиеся люди весело или понурив головы, в зависимости от успеха или неудачи, торопились к бараку.
Линии шурфов пересекли Безымянный во многих местах. Глубина их зависела от мощности речных наносов на коренном дне долины. Копались шурфы самым первобытным способом и требовали много человеческих сил и времени.
Колыма — царство вечной мерзлоты. Длившиеся миллионы лет подряд суровые холода намертво проморозили здесь почву. Ниже полуметрового оттаивающего летом слоя мерзлый грунт тянется в глубь земли на сотни метров. (Позднее, когда на многих колымских месторождениях были пробиты глубокие шахты, они шли в твердом, как камень, мерзлом грунте до глубины четырехсот или даже пятисот метров. Лишь на этой громадной глубине прекращается действие наружного холода и начинает преобладать влияние внутреннего тепла Земли. В шахтах появляются талые грунты, а с ними и новая забота для горняков — обильные грунтовые воды, которые необходимо откачивать, и оплывающие кровли выработок, которые надо крепить.)
Через несколько дней Цареградский решил пойти с Раковским и его рабочими на шурфовку.
Было восемь часов утра, когда они, позавтракав, вышли из барака и двинулись вниз по долине. Солнце еще не выползло из-за гор. На востоке сквозь густую морозную мглу пробился яркий оранжевый луч и осветил нависшее над головой облачко. Оно порозовело. Воздух был совершенно неподвижен. Мороз захватывал дыхание. Спиртовой столбик висевшего за дверью термометра опустился к цифре шестьдесят шесть. Такой температуры здесь еще этой зимой не бывало. Все прятали лица в шерстяные шарфы. Холод мгновенно схватывал пар от дыхания, и уже через несколько минут мягкий шерстяной шарф превратился в ледяное забрало.
— До каких температур вы работаете на воздухе? — спросил Цареградский.
— Сначала, если ниже пятидесяти, не выходили, а затем попривыкли. Работаем, невзирая на мороз. Дома-то хуже, с тоски подохнешь! — отвечал Сергей Дмитриевич.
— В шурфах тепло! — глухо, сквозь шарф, проговорил шагавший рядом рабочий. — А около костров и вовсе жарко, знай берегись, штаны не сожги!
Они подошли к линии шурфов. У двух шурфов стояли столбы кара и дыма. Это догорали разожженные на дне костры. У пока еще неглубоких ям копошились двое измазанных глиной и копотью рабочих. Они вышли на несколько часов раньше основной группы проходчиков, чтобы разжечь костер и подготовить для них талый грунт.
Техника проходки была нехитрой. От костра мерзлые наносы оттаивали, затем их долбили кайлом и ломом и выбирали лопатой.
— На какую глубину хватает одного пожога?
— Если хорошо прожечь, то на полметра. Чаще сантиметров на тридцать, а то и двадцать. Но это уже считаем браком!
Костры догорели. На дне шурфов жарко светились угли, из-под которых пробивался густой пар.
— Пожалуй, можно и выгребать? — сказал, обращаясь к главному шурфовщику, Раковский.
— Подожди, пусть лучше прогреется. Ребята пока покурят, — отвечал тот, свертывая из газеты огромную козью ножку.
Рабочие прошли в большую закоптелую и залатанную палатку, где на раскаленной железной печке таял снег. Рабочий носил его в недре и ссыпал в большую жестяную банку из-под сухарей. Растаявшая вода была мутной, и в ней плавал всякий мусор и щепки. Тут же, в палатке, стояла на козлах плоская деревянная бадья, в которой и промывались золотосодержащие пески. К бадье были прислонены два вырезанных из цельных брусков деревянных лотка для промывки.
Цареградский не раз видел работу опытных промывальщиков и знал, с какой виртуозностью промывают они шлих, вращательными и покачивающими движениями лотка смывая с него пустой песок. Быстро, на глазах шлих становится все более темным. Это отходят светлые кварцевые и глинистые частицы. На лотке остается все больше черных железняковых частиц и кое-где начинают поблескивать золотинки. Еще с десяток потряхиваний, с лотка сбрасываются уже последние черные зерна — и остается матово-блестящий, тяжелый драгоценный металл.
Такая техника промывания золотоносных песков была простой и древней, как сам золотой промысел. Она требовала точности движений и зоркости глаза, иначе неловкая рука могла смыть вместе с ненужными частицами и мелкие золотинки. Конечно, механическая промывка была более производительна, но мелкие крупицы золота при этом часто смывались. Человеческий глаз и человеческая рука оказывались в этом случае более чувствительными, чем механизмы.
Из десятка шурфов только один был доведен до коренных пород, остальные из-за голодовки остались незаконченными. Он имел около четырех метров глубины, и пески подавались наверх для промывки с помощью переносного ручного ворота. Когда остатки прогорающих углей были удалены и воздух в шурфе проветрился от угара, туда спустились двое рабочих и принялись выбирать в деревянную бадью золотоносную породу. Потом ее, еще теплую, переносили в палатку на лотки промывальщиков.
Недавно начатые шурфы были еще неглубоки, и потому воротов над ними не было, а прогретые костром речные наносы выбрасывались лопатой прямо наружу.
Так, отрабатывая шурф за шурфом, группа Раковского разведала уже почти всю долину
