актером, каждый вечер ходил в театр, после спектакля репетировал до полуночи. Нет, знаменитым он не был, так, на вторых ролях, она же видела его на сцене…
Да, конечно, видела, он часто одаривал ее билетами. Сначала она его не узнавала, но он объяснил, что искусство как раз и состоит в том, чтобы быть совершенно неузнаваемым. Однажды он был генералом, а другой раз, в сказке, водяным, злым духом — понятно, что каждый раз выглядел по-разному и что она его не узнавала, да и глаза ее уже плохо видели. Госпожа Флеге очень гордилась своим квартирантом и старательно собирала программки, в которых стояло его имя: Эрнст Ледерер.
А Куфальт…
После приезда в Гамбург Куфальт не сразу поселился у вдовствующей госпожи пасторши Геты Флеге: это произошло через несколько дней после того, как был выработан четкий план, и далекая от мира госпожа пасторша стала частью этого плана.
Сначала он поселился в маленькой, довольно грязной гостинице, где провел несколько ночей. Днем совершал дальние прогулки, размышлял о жизни и строил планы относительно своего будущего.
Он перебирал в памяти события за последние три четверти года, с тех пор как вышел на свободу. Плохое это было время, все девять месяцев. Ни одного хорошего часа, ни одного! Он старался, унижался, трусил и льстил, усердно работал — никакой пользы!
Нет, он понимал, что причина была не только в других: в Волосатике, Яухе, Марцетусе, Мааке, Хильде и так далее — причина была в нем самом. Порою казалось, что наконец все идет гладко. но потом что-то непременно мешало. Он не мог спокойно жить, он сам создавал себе сложности, унижался десятки раз и трусил, когда в том не было никакой необходимости, то вдруг бессмысленно домогался чего-то, возносился, а затем разрушал все, когда в этом опять-таки никакой необходимости не было.
Почему все так случалось? Был ли он таким уже раньше?
Нет, говорил он, причина не только в том, что нужно что-то скрывать, это чепуха. Просто я от чего-то еще не избавился и по существу ощущаю себя в каталажке. Я все время чувствую, как легко там очутиться снова.
Однажды, еще в заключении, он сказал начальнику тюрьмы, что ощущает себя человеком без рук. Начальник возражал, но это было именно так. В течение пяти лет он был лишен всего, даже мыслить самостоятельно не имел права и выполнял лишь приказания, а теперь приходится делать все самому… Нет, без рук ничего не получалось!
Какой смысл имеют работа, унижения, лишения, когда все равно крах неизбежен?!
Перед его мысленным взором всплыла целая вереница знакомых, вернувшихся в тюрьму, пока он отбывал пятилетний срок. Они возвращались снова и снова. Или же сидели по другим тюрьмам, или занимались как раз тем, что их однажды опять приведет в тюрьму. Бацке тысячу раз прав: нужно провернуть какое-нибудь дело, но в подходящий момент, и какое-нибудь крупное, чтобы действительно было за что сидеть.
Взять хотя бы Эмиля Бруна. Из газет Куфальт знал, что никогда — ни в Гамбурге, ни где-нибудь еще — не встретит своего Эмиля, не поддастся соблазну дать ему в морду. Эмиля нашли с проломанным черепом под обгоревшими обломками, и какой-то польский рабочий, сезонник, сознался в его убийстве и поджоге фабрики.
Итак, Эмиль Брун: одиннадцать лет покорности, всегда любезный, вкалывал как одержимый, запросы самые скромные: кино, девочка, место подмастерья. А кончил плохо, ничего у него не вышло. Судимый остается судимым. Самым гуманным приговором было бы казнить всех подряд.
Когда же он по-настоящему чувствовал себя в своей стихии, когда за эти месяцы был хозяином положения и точно знал, что делать и говорить? Где его родина?
Да, секретарь уголовной полиции Шпехт пожаловался на него судебному следователю, полицейский офицер вышвырнул его в ярости, а ассистент уголовной полиции Брёдхен пришел от него в бешенство.
Когда с ним обращались как с настоящим вором, он чувствовал себя уверенно, становился говорливым и нахальным, ему это нравилось, этому он уже научился.
Но если за время заключения он действительно стал вором, если опять туда попадет, тогда нужно взять себя в руки на три, четыре недели, пока не выгорит большое дело. Нужно держать себя в рамках приличия, готовить большое дело со всей осмотрительностью, пока есть деньги. А они у него еще есть. Это давалось тяжело — трусость, нерешительность мешали ему, по природе он не был преступником, он только стал им, научился им быть.
И Куфальт слонялся без цели, он побывал в Вальдеке, был в Фирланде, взбирался на Зюльберг, видел Эльбу, корабли, деревни, зимнюю природу, он был человеком, как все, внешне от других ничем не отличался, он не был ярко выраженным типом преступника, но — с кем поведешься, от того и наберешься. И вот у него зародился план.
Тогда он и стал актером Эрнстом Ледерером, снял комнату у бедной овечки, госпожи пасторши Флеге, стал регулярно выходить по ночам на Юнгфернштиг и отправил проститутку Ильзу на поиски Бацке.
— Отошли шлюху, Вилли, — сказал Бацке.
— Эту милую девушку зовут Ильзой, — ответил Куфальт.
— Она все испортит, — сказал Бацке.
— У меня нечего портить, — ответил Куфальт.
Короткая пауза. Бацке внимательно оглядел комнату, потом налил себе еще рюмку коньяка.
— Неплохо устроился, — произнес Бацке.
— Сносно, — согласился Куфальт.
— Помнится, когда мы ехали с тобой в Фульсбюттель, ты был здорово на мели, без гроша, — вспомнил Бацке.
— Точно, — сказал Куфальт.
— Тогда ты мог бы себе позволить снять такую комнату?
— Снять можно всегда.
— Не понял?
— А вот платить!..
— А коньяк? Ром? Сигареты?
— Могут быть и добычей, Бацке.
— Ну а обещанные мне четыре сотни?
— Возможно, Бацке.
Возникла пауза, потом Бацке подался вперед и свирепо прорычал:
— Ты меня заставил сюда прийти, пацан, из-за четырех сотен. У тебя они есть или нет?
Их наклонившиеся друг к другу лица разделяло не более метра.
Глаза Бацке сверкали безумной яростью, лицо Куфальта было бледно и подергивалось, но он выдержал взгляд Бацке.
— Посмотри сюда, Бацке. — Он едва заметно указал глазами на пистолет в опущенной руке. Бацке посмотрел, потом поднялся, расправил свои широкие плечи столяра, из-за работы рубанком одно плечо было развито сильнее. Расхаживая по комнате, он сказал:
— С тобой что-то произошло, Куфальт. Ты здорово изменился.
— Возьмем эту комнату, — сказал Куфальт. — Хорошо устроился, говоришь. И вещи. И деньги тоже у меня еще есть. И четыре сотни для тебя, может быть, тоже — может быть, потому что все это я сам добыл, — Куфальт сделал рукой широкое движение, — может быть, поэтому я другой.
Бацке снова заходил по комнате.
— Ну говори: что тебе от меня нужно, ведь не посылал же ты девку разыскивать меня просто так.
Вошла девушка с водой для грога. Куфальт в раздумье посмотрел на нее, взглянул на Бацке, снова на девушку и произнес:
— Только два стакана. Ты можешь идти, Ильза. Вот пять марок.
Бацке покосился на деньги, но ничего, кроме приготовленных заранее пяти марок, не увидел. Он сказал недовольно:
— Мог бы, по крайней мере, угостить ее горячим грогом, а то ей снова на улицу. Не стоит
