волос.
— Я не в простой тюрьме сидел, а в каторжной, — с каким-то странным азартом уточняет Беербоом. — Это Куфальт в простой… — Он с виноватым видом поднимает глаза на Куфальта. — Ничего, что я об этом рассказал, Куфальт? Фройляйн ведь так и так все знает.
Куфальт только молча глядит на него.
— Нет, — отвечает Беербоом на вопрос Лизы. — Или, вернее, да, думал. До последнего времени. Но теперь у меня все по-другому…
Он не договаривает. Двое других сидят, не двигаясь, и ждут, продолжит он или нет. В комнате душно, воздух сухой, горячий, нечем дышать… Оба глядят в пространство. Никто ни на кого не смотрит.
— Знаете… — вновь начинает и вновь не договаривает Беербоом.
Куфальт решается взглянуть на него. Вечно сумрачное желтоватое лицо Беербоома как-то посветлело, разгладилось, оно сияет, даже светится. Словно вдруг открылся вид из окна — горы, долины, дальние дали… Что это — счастье? Может, так и выглядит счастье?
— У меня есть сестренка, — медленно, с трудом выговаривая слова, начинает Беербоом. — Когда я исчез из дому, она была еще совсем маленькая, лет десять, может, двенадцать… — Помолчав, он продолжает тем же тоном: — Понимаете, я все знаю о детях, вернее, о маленьких девочках, у меня ведь есть сестренка. И в тюрьме я всегда о ней думал… А теперь…
Он опять умолкает. Остальные тоже молчат. Беербоом встает, быстрыми шагами меряет комнату, вновь садится и говорит:
— Дети, вернее, маленькие девочки, гуляют в сквериках, понимаете…
Опять молчание, опять все трое стараются не смотреть друг на друга.
Если бы можно было встать и распахнуть окно, чтобы свежий ночной ветерок развеял это наваждение! А это, конечно же, наваждение, колдовство, вот она, колдунья, сидит тут и мучает, мучает…
— А я стою и гляжу на них всякий раз, как удается уйти из приюта, стою и гляжу. И такие страшные мысли приходят в голову! В тюрьме такого не было, там казалось, это только за решеткой об этом думаешь, а потом все будет по-другому.
Вновь надолго воцаряется молчание. Куфальт делает над собой усилие, чтобы сбросить чары, открывает рот, силится что-то сказать, откашливается и, выдавив «Итак…», умолкает.
А Беербоома, наоборот, как прорвало:
— Да, женщины и девушки, они ведь все знают про меня. Или, вернее, я все знаю про них. И я не могу с ними… Понимаете, ведь каждая из них может оказаться моей сестренкой! Это ощущение так ново для меня…
Он задумывается. Его желтоватая длинная рука с черными волосами и синеватыми набухшими венами вползает на стол, распрямляется и вдруг резко сжимается в кулак, словно раздавливая и ломая что-то невидимое…
— Я-то уж думал, — шепчет он едва слышно. — Я-то уж думал, они меня совсем доконали, ан нет, вроде все сызнова начинается…
Он чуть ли не рыдает от счастья и все шепчет, шепчет:
— Детки, маленькие девочки с голыми ножками… Плохо только, что мало видно, но может быть…
Он умолкает и дико глядит на Лизу и Куфальта. Губы его дрожат.
— Вон отсюда! — вдруг взвивается фройляйн Бен. — Сию минуту вон!
Вся дрожа, она вскакивает и, вцепившись в спинку стула, бормочет:
— Убийца вы, убийца, уходите сейчас же…
И с Беербоома моментально все слетает — нет ни сияния, ни счастья, ни общительности.
— А что я… — лепечет он. — Вы же сами…
— Пошел отсюда! — теперь уже и Куфальт орет и подталкивает того к двери. — Несет всякую гнусь, мерзавец! Убирайся! Вот тебе ключ от входной двери. Завтра за ним зайду.
— Да ведь я что… Фройляйн, вы же сами просили…
— Пошел, пошел! — Куфальт выталкивает его за порог.
Входная дверь за ним захлопывается. Куфальт плетется в свою комнату и в нерешительности застывает на пороге…
Может, она просто шлюха, холодная, извращенная, испорченная до мозга костей шлюха, может, ей хочется пощекотать нервы чем-то запретным, почуять запах крови…
А она, оказывается, лежит на его кровати и плачет. И увидев, что он вошел, приподнимается ему навстречу и, заливаясь слезами, протягивает к нему обнаженные руки:
— Иди же, иди же ко мне! Этот твой приятель так ужасен! Иди же ко мне, иди же!
Принесло ли это счастье? Или хотя бы облегчение?
В те ночи, когда его мучили мысли о Лизе, ему казалось, что жить будет легко и счастливо, стоит ей один только раз прийти к нему. И вот она пришла, — но где же ощущение легкости и счастья? Он по- прежнему сидит за машинкой — с той ночи прошло две недели, а может, и три, — а жизнь все так же тяжела. Или еще тяжелее?
Вот он сидит и стучит на машинке. Несколько дней — сразу после той ночи — ему работалось лучше, настолько лучше, что Яух перестал торчать за его стулом: не к чему было прицепиться. Но потом он понемногу начал сдавать. Он старался взять себя в руки, не хотел опять становиться козлом отпущения. Вон Маака уже два-три раза вызывали в другую комнату — писать под диктовку клиентов. А ему что же — вечно сидеть на этих адресах?
Жизненные силы его были как бы заторможены изнутри: только что он был бодр, погружен в работу и даже весел; и вдруг мозг его как бы отключается, в голове пусто, как будто никакого Куфальта уже и нет на свете. Может быть, в мозгу тоже есть такая тесная клетка с решеткой и замком вроде тюремной камеры, в которой из угла в угол мечется что-то бесформенное, заточенное туда навек?
— Куфальт, шухер! — шепчет Маак.
И Яух уже тут как тут.
— Вот пять аттестатов, господин Куфальт. Это подлинники. Нужно сделать по четыре копии с нормальным интервалом, через час за ними придут. Но прошу обойтись без опечаток, ничего не забивать и чтобы заглавное «С» не выскакивало из строки!
— Хорошо, — говорит Куфальт.
— «Хорошо»! Конечно, что же вам еще сказать! Ну ладно, посмотрим. Во всяком случае, это моя последняя попытка.
Куфальт взялся за дело с охотой — как же, впервые ему доверили квалифицированную работу, он им еще покажет, на что способен, они еще увидят, а уж у Яуха и вовсе глаза на лоб полезут!
Но странно: этот Яух обронил всего несколько слов — «без опечаток», «не забивать» и «чтобы „С“ не выскакивало». И каждое слово превратилось в препятствие.
И препятствий было не два и не три, все становилось препятствием.
К примеру: надо сделать четыре копии. А ведь как легко просчитаться! Правильно ли вложена копирка? Раз подлинники, значит, нельзя запачкать, а у него большой палец в черной краске от копирки, скорей к умывальнику, три минуты потеряно. За работу!
«Свидетельство об окончании ученичества. Эльмсхорн, 1-го октября 1925 года.
Господин Вальтер Пукерайт, род. 21 июля 1908 г. в семье булочника Вальтера Пукерайта, проработал в моей лавке скобяных товаров, издавна пользующейся отличной репутацией, с 1-го октября 1922 года до сегодняшнего дня в качестве ученика…»
И так далее и тому подобное.
— Ну как, господин Куфальт, скоро закончите?
— Да-да, скоро.
— Что-то не похоже. Лучше сразу скажите, если чувствуете, что не справитесь. Ведь вы не справитесь?
— Отчего же, справлюсь.
— Ну что ж, поглядим-увидим. Только учтите — при четырех копиях надо гораздо сильнее ударять по
