— Именно здесь, — настаивает Куфальт.
Бацке стоит в нерешительности.
Со стороны Любекских ворот по Вандсбекершоссе мчится полицейская машина, останавливается возле будки, из нее выскакивает полицейский, он даже не смотрит на этих двоих: разве вор встанет рядом с полицейской будкой? Все-таки Бацке тертый калач! Он это доказывает еще и тем, что безо всякого стеснения открывает сумку, сует в нее руку, шарит в ней, что-то вытаскивает и протягивает Куфальту.
Но Куфальт не робеет. Разглаживает купюры, пересчитывает их, шесть по пятьдесят, и ласково так, спокойно говорит:
— Я ж сказал пополам! Дай-ка, загляну в сумочку.
Бацке снова колеблется. А затем его ладонь еще раз лезет в сумку. Еще раз эта ладонь вытаскивает небольшую пачку, на сей раз восемь бумажек по пятьдесят марок. Он протягивает их Куфальту и говорит:
— Теперь все. Вилли, или я брошу сумку прямо здесь возле будки. Но сперва отделаю тебя так, что родная мама не узнает.
Теперь растерялся Куфальт. Секунду он стоял, уставившись на Бацке, который снова закрывает сумку, смотрит на Бацке, сует бумажки в карман пиджака и, смеясь, говорит:
— Но три марки восемьдесят за вчерашний ужин ты мне еще будешь должен, Бацке!
— Пока, — произносит Бацке.
— Пока, — отвечает Вилли Куфальт.
И они расходятся в противоположные стороны через дорогу. Куфальт идет по направлению к своему велосипеду, который действительно стоит на прежнем месте.
— Вилли, — раздается неожиданный оклик, — послушай, Вилли.
Они снова идут навстречу друг другу.
Бацке берет Куфальта за плечо, больно берет за плечо и говорит:
— Если ты мне попадешься еще раз…
Куфальт высвобождает плечо.
— Значит, свидимся в тюряге, Бацке, — смеясь, произносит он.
Затем он возвращается к своему велосипеду, садится на него и едет. Он очень торопится. Не позднее чем через два часа ему нужно собрать вещички и уехать из Гамбурга: все-таки Бацке может передумать. Куфальт прописан на Рабойзенштрассе, а там во дворах чужие крики никого не волнуют.
Он изо всех сил жмет на педали.
Небольшой промышленный Шлезвиг-Гольштинский городок — с вокзалом, где останавливаются скорые поезда, и маленьким портом — раскинулся посреди ровной безлесой равнины; вокруг, куда ни кинуть взгляд, одни поля; единственное, что в них привлекает, это, пожалуй, заросли, обрамляющие поля, да обсаженные кустарником межи.
Деловитый город, а над городом поважнее церквей и фабрик единственным символом высится здание Центральной тюрьмы из цемента и красного кирпича.
Куфальту не очень нравится этот символ маленького города. Он будто заключенный, добровольно вернувшийся в места заключения, — стоит ему свернуть за угол, как навстречу шагает вахмистр и, ухмыляясь, говорит: «Здрасьте, господин Куфальт!» Или он видит стены. Кирпичные бойницы, маленькие решетки в огромных стенах.
Все мы всегда возвращаемся к нашим истокам. Всегда. Нет ничего глупее болтовни о новой жизни, которую можно начать, старое в нас входит, в нашу плоть и кровь. Вот и он сидит себе в своей каморке на Кенигштрассе, на самом краю города.
Стоит ему выйти из дому и повернуться спиной к городу, как в лицо дует ноябрьский ветер вперемежку с листьями, с пустынными дорогами без конца и без края, ведущими неизвестно куда, где все одно и то же. А когда еще гнилостным запахом тянет из придорожных канав, запахом смерти и тлена, одиночество тут как тут, и никак с ним не сладить; всё снова, тут как тут, неудавшаяся жизнь без будущего, без мужества, без терпеливости.
Вот он сидит в своей комнатке на Кенигштрассе, хорошая бюргерская комната. У Бруна хуже. У Бруна комната работяги, одно слово: берлога. А Куфальт сидит, окруженный мебелью из красного дерева, плюшем, безделушками и картинами. Рядом с пишущей машинкой лежит список адресов, он печатает письма. Для человека, который почти ни с кем не знается, их много, десять или двенадцать писем. Он допечатывает до конца последнее письмо, подписывает его, засовывает в конверт, наклеивает на письма марки, все марки для городских писем по восемь пфеннигов, затем надевает пальто и шляпу, берет письма и застывает на пороге.
Одиннадцать часов. Он как бы завершил свой трудовой день. Трудовой день попрошайки безо всякой надежды, и не всегда удается заснуть, и не всегда удается поразмыслить. Ведь существуют заботы, даже если ты рантье с четырьмястами марок, нет, в кошельке больше четырехсот.
Он стоит на пороге, медлит. Ему все равно, попадут ли письма в почтовый ящик в обед или вечером, когда стемнеет. Ведь ничего не произойдет. Так что все равно, но есть на свете Малютка Эмиль Брун, он переживает за своего друга Куфальта, вчера вечером он сказал: «Попы, дружище, ты вспомни попов, они должны что-то для тебя сделать». Это «должны» он подчеркнул. Сегодня вечером Куфальт встретится с Бруном, а Брун спросит, думал ли он о попах, ходил ли он к ним. Брун человек упрямый, Брун не отступится, пока Куфальт не сделает так, как тот считает нужным. Значит, Куфальт должен сейчас, в одиннадцать, выбраться из своей комнаты в город и получить адреса пяти или шести попов, которые живут в городке.
Стоя в дверях, Куфальт все еще медлит. Неожиданно он решается. Подходит к своему чемодану, открывает его, в чемодане только
Куфальт читает письмо. Оно недлинное, всего несколько строк:
«Многоуважаемый господин! Хотя меня очень тронула Ваша печальная судьба, все-таки полагаю, что не смогу что-либо сделать для Вас. Правда, директор тюрьмы дал Вам отличную характеристику, но Вы, вероятно, сами знаете, какую ответственность берет на себя ведущий редактор, нанимая на работу человека, имеющего судимость. И все-таки я был бы рад, если бы Вы как-нибудь навестили меня между одиннадцатью и тринадцатью часами.
С уважением…»
и так далее.
Читая это письмо, Куфальт вздыхает. «Безнадежное дело, — шепчет он, — совершенно безнадежное. Но если я все-таки пойду за адресами, то могу заглянуть и к этому человеку».
В одной руке он держит двенадцать писем с просьбами о месте. Другой рукой он сует письмо главного редактора Мальте Шалойя в карман. И вот он выходит из комнаты на улицу.
Мальте — нижненемецкое имя. Шалойя — фамилия итальянская. Человек с таким именем и фамилией, известный гольштинский писатель, привязан к этой земле и пишет книги о крестьянах, а они говорят на диалекте, на котором обычно говорит и он. Это совсем не так трудно, как думают. Лет сто тому назад некий итальянский матрос осел в одном из маленьких портовых городков у моря, женился на фризской девушке, и вот его правнук, сидящий за письменным столом в кабинете редактора, роется в бумагах, слушает радио и, честно говоря, ничегошеньки не делает. Он не более как рекламная вывеска газеты и нанят умным хозяином именно с этой целью. Раз в неделю, в воскресенье, в газете публикуется его глубокомысленная статья на родном диалекте.
Но он не последнее лицо. Он в редакции персона, с которой все обращаются осторожно, читатели видят в нем созерцающего, погруженного в грезы поэта. Публике он нравится.
