Штифф. Он приходил поговорить со мной, и я не отказался.
Фрейслер. Правда ли, что вы не отказались, потому что захотели урвать свой кусок пирога?
Штифф. Да.
Фрейслер. Именно так вы сказали полиции. И вы урвали свой кусок пирога, вот только подавились им. И при этом навеки запятнали свое честное имя. Это, надеюсь, вы понимаете?
Штифф. Я могу только сослаться на заявление, в котором указал свои мотивы.
Фрейслер. Вы поняли, что я сказал?
Штифф. Да, и все же хотел бы сослаться на упомянутое заявление.
Фрейслер. Вы можете ссылаться на него до посинения. Сейчас имеет значение лишь то, что вы нарушили клятву, изменили присяге верности национал-социализму…
Штифф (перебивает). Я присягал на верность немецкому народу».
Фрейслер не мог снести того, что его нагло перебили. Возвысив голос, он громогласно объявил, что немецкий народ и фюрер едины в глазах всех, за исключением разве что таких ублюдков, как Штифф. Затем Фрейслер красочно расписал, как заговор со временем рос и ширился и как Штифф оказался неразрывно связанным с гнусным убийцей Штауффенбергом.
«Фрейслер. Знали вы или нет до 20 июля, что Штауффенберг назначил покушение именно на этот день?
Штифф. Мне сказал об этом генерал Вагнер накануне — вечером 19-го.
Фрейслер. Значит, тем вечером вы были осведомлены о том, что на следующий день свершится ужасное преступление, страшнее которого еще не знала история Германии. Завтра, пока мы все с оружием в руках будем бороться за жизнь и свободу нации, наш великий лидер будет убит. Вы знали даже больше. Вы знали, что завтра ваш соучастник граф Штауффенберг убьет фюрера, подло воспользовавшись его доверием. Вы знали это! Но доложили ли вы об этом?
Штифф. Нет.
Фрейслер. Повторите последнее еще раз и громче!
Штифф. Нет!»
Частью стратегии Фрейслера была изоляция его жертв. Он хотел показать, что в заговоре участвовала лишь кучка безумцев и глупцов, не имевших связи с немецким народом.
«Фрейслер. Как вы считаете, что сказали бы наши солдаты, если бы, включив радиоприемники, услышали, что отныне у руля стоят господин фон Вицлебен и господин Бек? Вы когда-нибудь думали об этом?
Штифф. Конечно.
Фрейслер. Ну и каковы были ваши мысли?
Штифф. В основном меня занимала ситуация на фронтах.
Фрейслер. Иными словами, вы попытались повторить то, что Бадоглио сделал до вас: сказать солдатам, что их искренняя вера не более чем ошибка и в будущем они должны сражаться только во исполнение решений кабинета…
Штифф (перебивает). Нет! За Германию!»
Тот факт, что Штифф перебил его во второй раз, привел Фрейслера в ярость. И он разразился одной из страстных речей, полных пространных разглагольствований, которая заняла не одну страницу в стенографических записях. Он кричал, что Германия и фюрер есть одно целое и это понимают все разумные немцы, а Штифф из-за своих предательских действий лишился права даже говорить о Германии. Затем Фрейслер отослал его, заявив, что не стоит тратить время на продолжение допроса такого субъекта, и вызвал одного из младших офицеров — лейтенанта Альбрехта фон Хагена, который был помощником Штиффа. Призвав на помощь самый едкий сарказм, Фрейслер выставил Хагена на всеобщее посмешище за неопределенность в рассказе об истинной природе его связей со Штауффенбергом.
«Фрейслер. Вы доставили взрывчатку Штауффенбергу?
Хаген. Да.
Фрейслер. И это было все, что вы знаете?
Хаген. Нет.
Фрейслер. Уточните.
Хаген. Я спросил Штауффенберга, зачем ему нужна взрывчатка, и он ответил, что она предназначена для уничтожения правительства. Или фюрера.
Фрейслер. Вы не помните, кого именно?
Хаген. Нет, точно я не помню.
Фрейслер. Вы не помните точно? Подумать только, какой негодяй! Кто-то сообщает ему о своем намерении уничтожить фюрера и правительство, а он просто позабыл об этом!
Хаген. Но мне казалось, что это невозможно, господин председатель.
Фрейслер. Вы не знали, намерен ли Штауффенберг действительно пустить взрывчатку в дело?
Хаген. Я считал, что это невозможно.
Фрейслер. И тем не менее вы ее отдали ему?
Хаген. У него и без меня были бомбы.
Фрейслер. Где он их держал?
Хаген. Насколько я помню, в ящике комода.
Фрейслер. „Насколько я помню“! Похоже, на вас происходящее не произвело серьезного впечатления. Вы доложили об этом?
Хаген. Нет.
Фрейслер. Вы этого не сделали? В таком случае не думаю, что нам стоит тратить на вас время.
Хаген. Я не считал их преступниками, господин председатель.
Фрейслер. Вот как? Скажите на милость, как вам удавалось сдать экзамены по праву? Ведь вы их сдавали, не так ли? Как, черт возьми, вам это удалось? Пока я считал вас просто мошенником. Но последнее заявление показывает, что вы болван, хотя и сдали экзамены».
К тому времени, как Хагену позволили занять свое место, применяемая Фрейслером техника допроса стала ясна обвиняемым, равно как и всем присутствующим на процессе. Он использовал свою власть и инициативу, чтобы выставить обвиняемых дураками или предателями. Из-за такого отношения Фрейслер в конце концов стал объектом для более серьезной критики, чем обвиняемые, которые держались стоически и единым фронтом, а председатель с каждой минутой становился все более вульгарным и несдержанным. Стремясь как можно язвительнее поиздеваться над обвиняемыми, он утратил чувство меры. Бесконечные повторения с сарказмом или злой насмешкой фразы, произнесенной обвиняемым, вскоре превратили допрос в некое театрализованное действо, без намека на серьезность ситуации даже с точки зрения самих нацистов.
Тем не менее прославленная хитрость и собачий нюх Фрейслера позволили ему обнаружить все слабые места в рядах заговорщиков и зло высмеять их. Только одна свидетельница, вызванная на процесс, — это была экономка Бека — удостоилась подчеркнутой вежливости Фрейслера. Он обращался к ней не иначе, как «соотечественница» госпожа Эльзе Бергенталь[64], после чего начинал играть на ее чести немецкой женщины. Ей следовало признать, что «тропа правды всегда тягостна, поскольку она узка, но вместе с тем проста, потому что является прямой». Фрейслер
