именно так… С этими мыслями Юра уснул.
Назавтра он, естественно, не мог до уроков поведать свою историю друзьям, потому что, как обычно, ворвался в класс после звонка. Во время урока тоже не получилось: в последнее время им строго-настрого, по решению самого директора, запрещали сидеть вместе, и Юра делил парту с огромным добродушным Олегом Васильевым. Что он успел все же сделать, так это написать и передать три записки одинакового содержания — Вите, Кольке и Андрею. В каждой лаконично сообщалось: «Внимание! На переменке нужно поговорить о важном. Не разбегайтесь. Ю.».
После звонка, в коридоре, возле деревянного ящика с несчастным, полузамученным фикусом, Юра сделал сообщение о том, что случилось. Он уже завершил экспозицию: нарисовал картину пустынной плохо освещенной улицы, на которой особенно зловеще звучали гулкие настойчивые шаги преследователя, и теперь надо было переходить к главному и самому неприятному.
— …Понимаете, — торопясь говорил Юра, — он как налетит… я сообразить ничего не успел… Любой бы на моем месте… Ударил… вот сюда… а потом сразу повернулся — и бежать… Быстрее лани…
— Гарун бежал быстрее лани, — сказал Витя и засмеялся. Он всегда первый смеялся своим шуткам. — Быстрей, чем ты бежишь с собраний.
— Кто бежал быстрее лани? — переспросил Андрюшка.
Юра с подозрением посмотрел на него: тоже остроумие свое показывает: Но тот был совершенно серьезен.
— Кто, кто? — крикнул Юра. — Не я же. Я так и остался стоять с удивленным лицом.
— И с подбитым «скулом», — добавил Витя и опять засмеялся первым, но Колька, скривившись в улыбке, сказал, что вопрос серьезный, потому что «наших бьют», и этого так оставлять нельзя.
— А как ты с Ниной в кино оказался? — спросил Андрюшка.
— Ножками, — находчиво ответил Юра, покраснел и принялся тереть переносицу. — Ладно вам. Сейчас звонок будет. Слушаете или нет?
Зная Юрину обидчивость, все трое поспешно заверили его, что только и ждут дальнейшего рассказа, и Юра продолжал.
— Так вот, когда он помчался… — Осекся и зорко вгляделся в лица друзей, но ни тени усмешки не обнаружил. — Когда помчался, — повторил Юра окрепшим голосом, — я сперва ничего не понял: кто, что, зачем?.. А потом иду спокойно домой, а перед глазами всплывает облик этого самого… Понимаете? Все ясней и ясней… Как если фотографию проявляют. Сначала волосы, то есть кепка, потом лоб, потом правая бровь…
— Потом левая, — подсказал Витя.
— Хватит, давай заканчивай, — попросил Андрюшка.
— В общем, я не был до конца уверен, — продолжал Юра. — Ведь кепка у него прямо на носу была… вот до сих… нет, до сих пор… Но когда входил к себе в ворота, меня прямо стукнуло…
— Как? Опять? — не выдержал Витя и засмеялся.
Но Юре уже было не до обид.
— Я понял вдруг, — сказал он, понизив голос, — что это был Мишка Волковицкий.
— Кто? — переспросили его.
— Ну, этот… большой такой, из девятого «Б». Раньше в польских классах учился.
— Чего ж он, такой здоровый, — с недоумением сказал Андрей, — и к тебе лезет? Он же вдвое больше.
— При чем тут рост? — обиженно проговорил Юра. — В средние века, например, люди вообще куда меньше, чем теперь, были. И Айвенго, и Робин Гуд…
Витя молча перерабатывал полученную информацию. Потом сказал:
— Может, он в Нинку это самое?
— Втрескался, — пояснил Коля. — Они же в одном классе.
— А может, зол на тебя за что-нибудь? — предположил Андрей.
Юра пожал плечами.
— Нет, по-моему. Мы с ним в жизни двух слов не сказали. В драмкружке он не участвует.
— А к Нине он как? — настаивал Витя на любовной версии.
Юра опять пожал плечами. И потом снова ужасно покраснел, потому что вспомнил то, о чем не рассказал друзьям — как они с Ниной целовались, и он был не на высоте, какой-то растерянный: не мог даже обнять и поцеловать еще раз. Как полагается. А потом расстегнуть ей пальто и… А если Мишка этот за ними следил?.. Дверь-то входная один раз хлопнула… Тогда, значит, он видел, как целовались и как Юра потом сразу умчался, словно ненормальный, как будто испугался чего…
Но друзья, привыкшие, видимо, к цветовым эффектам на его физиономии, ничего такого не заподозрили, а сосредоточили внимание на том, что сделать для проверки Юриных догадок и последующего отмщения.
Не успела схлынуть краска с Юриных щек, как по коридору прошла Нина, как всегда, в джемпере, и Юра увидел ее лицо, и губы, которые вчера поцеловал, и то, о чем только что подумал и что не было сейчас скрыто под пальто, и снова краснота ударила ему в щеки, даже ушам и шее жарко стало. И ключицы зачесались. А Нина, как ни в чем не бывало, спокойно и звонко сказала:
— Здравствуй, Юра…
И он кивнул ей небрежно и поднял руку, вроде почесывая висок и лоб.
После второго урока вся их четверка подошла к дверям девятого «Б». Не целеустремленно, а как бы прогуливаясь. Чтобы посмотреть на Мишку Волковицкого и прикинуть: он или не он?.. Но Мишка, как нарочно, не выходил, а заходить в класс не хотелось, и Коля предложил спуститься в раздевалку, поглядеть на верхнюю одежду и шапки девятого «Б». Это было принято единогласно.
Однако зайти за барьер, где пальто, им не разрешили. И вовсе не нянечки, а два здоровенных мужчины, которые с некоторых пор ежедневно торчали в школьном вестибюле. Ученики уже привыкли к тому, что они там сидят, потому что знали: у них в здании на первых двух этажах, которые в прошлом еще году отобрали под летную спецшколу, учится сын Сталина, Вася. Его каждый день привозят и увозят на длинной черной машине, а эти мужики сидят все время, пока он там свои задачки и примеры решает. Одеты в штатское, а на самом деле, небось, полковники, или майоры, на худой конец…
Знали также, что существует где-то в Пименовском, кажется, переулке такая школа, где учатся дети других руководителей: Молотова, Кагановича, еще чьи-то; знали, что живут они все в Кремле или в специальных домах, что есть у них разные закрытые распределители, а денег никаких нет, потому что не нужны — все это мы, примерно, знали и слышали, с большей или меньшей достоверностью, — но это знание, эти слухи не рождали в нас в то время чувства ущербности, неполноценности, даже просто зависти. Говорили мы обо всех Васях, Майях и Светланах мало, хоть знали их по именам… А таких слов, как «социальная несправедливость», «элитарность», «кастовость», вообще не было в наших мыслях и в лексиконе… Почему?..
Быть может, потому, что эти существа, вернее, их отцы, были для нас чем-то вроде небожителей, которые если и спускались с неба, то только на крышу мавзолея. И еще оттого, что всеми способами и средствами нам отовсюду внушали: все, что у нас — не может быть несправедливым, неправильным, плохим — такое просто невозможно… Ну, хорошо, а сами-то мы думали о чем-то? Ведь пятнадцать- семнадцать лет не такой уж бессознательный возраст. В эти годы, судя по книжкам, люди зачастую определяли уже свои воззрения, выбирали пути-дороги (народовольцы, партизаны, революционеры); командовали войсками (царь Давид, Аркадий Гайдар); писали гениальную музыку или стихи (Моцарт, Пушкин, Лермонтов)…
Что на это сказать? Вероятно, выдаю за действительное очень для меня желанное, когда говорю самому себе, что и в детстве не верил в прописи, что и в юности относился к ним скептически — и, значит, чувствовал, понимал неправду, ложь; отличал, пускай на чисто инстинктивном уровне, добро от зла. Я говорю не о бытовом, о социальном аспекте этих категорий…
Но, скорее всего, было так — и не у меня одного: в основные формулы и расчеты грандиозного опыта, материалом которого все мы стали, я в ту пору верил. (Во всяком случае, не подвергал сомнению.) Что вызывало неприятие, так это лексическая, что ли — вернее, стилистическая сторона. Отталкивала безвкусица устных и печатных слов и действий — доклады и речи, собрания и заседания, утренники и
