Все бы ничего, но только не было его душе покоя. Как же, говорил он сам себе, я ведь убийца, человека порешил… Ну, ладно, скажем, я защищался, но отчего фальшивых монетчиков по-добру, по- здорову отпустил? Ведь сколько они вреда людям и стране-государству принесут?.. Но никому не рассказал Казимир про то, что с ним приключилось — ни жене законной, ни друзьям-приятелям, с кем вино-пиво пил. Тайну эту молчаливо носил в своем сердце.
Дней через десять встретил его возле дома один неприметный человек, сунул в руку сверток, сказал только: «Молчи, как и прежде», и ушел. Развернул Казимир сверток: батюшки, денег сколько! Еле сосчитал. Сто тысяч! Живи, не тужи!.. Но все равно, тошно ему на душе было. Во-первых, нечестно заработаны, а во- вторых, кто знает, настоящие аль нет — неровен час… А еще: как людям объяснишь — с чего богатым стал?..
Ну, ладно. Уехали они, значит, в другой город. Жене сказал: дело, мол, одно сделал труднейшее, для есэров, они и расщедрились.
Зажили они, как никогда раньше. Что твой сыр в масле катались!.. И вот заходит Казимир один раз в лавку, накупил всякой всячины — балыка там, колбасы, конечно, какаво «Золотой ярлык», вынимает деньги из портмоне, расплатиться чтоб, а тут откуда ни возьмись, два человека в серых пальто. Хвать его под руки! Пройдемте, мол, вы арестованы за распространение фальшивых денег… И увели бедолагу в тюрьму. А потом судили и присудили к десяти годам, имущество же все как есть конфисковали.
И пошла его жена с детками по миру, долго бедствовала, а после попала в холерную губернию, и все они там померли… Вот такие дела…
— Да, — сказал Юра, — интересно. А с ним что?
— С кем?
— Ну, с Казимиром? Выпустили его потом?.. А свояка вашего?
— Какого свояка?.. Слушай, что скажу… Тебя как, говоришь, звать? Юрий… Егорий, значит… Ну, а меня Степан. Степан Тимофеевич… Вот что я тебе скажу, Егор… Никакой это не свояк мне рассказывал. У меня его и нету, свояка… Я сам был в той тюряге. Верней, в ссылке. А перед тем — на этапе… Там и наслушался историй всяких… И сам наловчился. Время чтоб скоротать… Иначе подохли бы все с тоски да с голодухи… Когда было?.. Нет, не при царе. Молод я еще для революционера… Мне, слышь, тридцать первый пошел… Мы на Брянщине жили. Всю семью там нашу взяли… выслали, то есть. Сказали, кулаки. А какие мы кулаки? Отец крепкий хозяин был, верно. И мы, сыновья, подсобляли. Грамоту он знал, приходскую школу кончил. Книгочей великий. Сам читал и нас приучал. Вечерами… Рассказывать любил. От него и я поднаторел… А когда на этапе, и после… когда строиться начали, на голом месте… у костра сидишь… в тайге… зимою… каких только историй не наслушаешься. Про королей разных, принцесс да графьев, про воров, и про фальшивых монетчиков — лишь бы за жизнь нашу забыть, каторжную… И скажу тебе, Егор, чего я в столицу ездил. Хоть и нельзя мне… Брат у меня тут проживает. Старшой… Человек известный. Не веришь? А песни его поешь. Которые он сочиняет… Почему с нами не выслали? Он из деревни пораньше вырвался, учиться стал… Ну, после известность получил. В газетах про него теперь пишут, по радио поют… А фамилию, извини, не скажу… ни к чему… Только не поможет он нам, Егорка. Так прямо и сказал: деньгами, сколько смогу, говорит, а просить за вас — извини, говорит, не в моих силах… Это, говорит, политика… Ладно, говорю, не можешь — на нет и суда нет. Матери хоть отпиши, фото пошли… так и помрет, тебя не увидя… Ладно… Спать давай, поздно уже…
Юра и так почти засыпал под тихий его голос, под перестук колес; да и выпил все-таки, а закуска была не очень. Чаю бы сейчас, но проводник уже не даст — поздно. Хорошо бы в бачке вода была… А что касается второй истории… похоже, он ее тоже придумал… Брата знаменитого приплел… стройку в тайге… Кто же это людей будет заставлять прямо в тайге строить? Да еще когда мороз?.. И про ссылку… Разве у нас есть ссылка?.. Вот у Юры, действительно, отец сидел. В настоящем лагере. И в Бутырской тюрьме. Только это была ошибка, поэтому говорить никому не надо. И писать в анкетах… А выдумывать он, правда, мастер, Степан Тимофеич… Может, про него самого рассказ написать?.. Начать с того, как…
Юра уснул.
2
К вечеру следующего дня приехали в Тюмень. Степан Тимофеевич помог Юре нацепить тяжелый зеленый рюкзак — с ним отец пришел из лагеря пять лет назад; вынес на перрон большой серый чемодан, пожал руку.
— Давай живи, — сказал он, — не робей. — И полез обратно в вагон.
Дальше Юра действовал точно по «инструкции» Бориса Маркеловича Маслова, которая в письме: доплелся до гостиницы, где получил койку; вещи сдал в багаж и залег спать. Даже не мешал совместный храп двух соседей, по сравнению с которым шарканье бабы-Нёниной желтой картонки было просто беззвучным шепотом. Наутро он отправился на базарную площадь за билетом до Тобольска. Ни билетов, ни автобусов не было в помине, когда будут — неизвестно. Посоветовали поговорить с шоферами грузовых машин, и он сразу нашел одного с полуторки, который отъезжал через час и сказал, что возьмет.
В кабине стоял жуткий холод — обогрева никакого еще не изобрели; водитель попался молчаливый; дорога белая, безлюдная, редко-редко встречались машины, и Юре было страшновато. Особенно когда темнеть стало. Неприятные картины рисовались ему: как его вышвыривают из «газика» и он остается один на снежной дороге, на морозе (наверное, градусов тридцать пять, не меньше), без вещей… А задний борт машины, виляя, скрывается в полутьме. Или еще хуже: его просто убивают и хладный труп бросают на съедение волкам и медведям (их здесь, наверняка, видимо-невидимо).
Но машина, трясясь, как припадочная, шла вперед, водитель молчал и не предпринимал никаких враждебных действий, все чаще они проезжали через деревни, где в окнах мерцали огоньки, и Юра почти совсем успокоился. Даже согрелся, и в сон заклонило.
Он проснулся от толчка, вздрогнул, резко повернул голову влево. Но все было в порядке: шофер неподвижно глядел вперед и, кажется, напевал что-то, мотор ему подыгрывал; дорога белела, лес темнел. Юре очень надо было выйти — справить нужду, но не решался об этом сказать: да, он выйдет, а шофер прибавит газу и уедет… Что тогда? И Юра терпел и закусывал губу на каждом толчке. Единственная надежда — что шофер тоже не железный. И так оно и оказалось.
— Ну, что? — сказал шофер, и голос у него был неожиданно веселый и добрый. — Закурить- оправиться? А потом — приготовить котелки?
Они хорошо выполнили и то, и другое, и Юру угостили такой рыбой, какой он в жизни не едал, и он выпил целую бутылку липкой фруктовой воды.
Вторую часть пути шофер опять ничего не говорил; его совсем не интересовало, куда Юра едет, зачем и откуда, и о себе тоже не торопился ничего выложить. Снова молча смотрел на дорогу, и лицо у него было, — подумал Юра, но уже без всякой опаски, — сурово и неподвижно, как у индейского вождя из книги «Сын племени навахов».
Никакой телеграммы из Тюмени, как советовал Маслов, Юра дать не успел, поэтому его никто не встретил, но шофер (Юра так и не узнал имени-отчества) привез его прямо на улицу Володарского, дом 3. Где-то горел уличный фонарь, но, если бы не яркая луна, не разглядеть номера дома. Водитель развернулся и уехал, а Юра, как было велено, постучал во второе окно от ворот, и через пять минут уже сидел в просторной комнате и отвечал на вопросы: как доехал? Что в Москве? Как учеба? Сколько сестер-братьев? Чем занимаются родители?..
Борис Маркелович оказался небольшого роста, с неулыбчивыми серыми глазами, в белой фуфайке, и почти никогда не расставался с трубкой. В комнате в тот вечер, кроме него, была еще пожилая хозяйка, Елена Ивановна, и две собаки: такса и крупная лайка.
К сожалению, в этом доме места для Юры не нашлось. Переночевал он все-таки здесь, а на следующее утро его повели на другую улицу, за городским театром, где уже сняли ему комнатенку, всю оклеенную газетами, с крошечным окном. Но в ней было тепло. Да Юра и приходил только на ночь.
Целые дни, с завтрака до ужина, он проводил в доме на Володарского: с девяти до семи — на втором этаже, где лаборатория рыбстанции и где он, по правде говоря, почти ничего не делал: так, иногда что-то
