фамилией Феохари — освещена, даже на террасе горит лампочка, хотя уже совсем светло, а около калитки чернеет легковая машина. Первое, что Юра подумал: как она, интересно, проехала по такой дороге, тут и грузовики застревают; но сразу позабыл об этом, потому что еще громче раздались женские крики, плач; с террасы спустился сам Феохари, и с ним трое мужчин — в сапогах, фуражках, гимнастерках; все сели в машину, а жена Феохари, всегда подтянутая, бравая казачка, размахивала несуразно руками, плакала, что- то громко кричала. С ней вместе еще одна женщина. Наверное, ее мать.
— Чего они так? — спросил Женя. — Пойдем с террасы посмотрим… Куда он едет? Может, на Северный Полюс?
— Не надо на террасу! — резко сказал Юра. Это был период, когда в отношениях с братом он придерживался единого метода — самовластия и диктата, даже не чурался применения силы.
Но сейчас у него и в мыслях не было проявлять возрастное превосходство, сейчас он четко понимал: делать им там нечего, следует держаться подальше от всего этого…
…Между тем, все шло своим чередом. В конце августа переехали с дачи; Юра опять получил ко дню рождения хорошие книги. (Большую часть которых — а они были, действительно, хороши, — его любвеобильный брат Женя распродал в конце войны, когда стал напропалую влюбляться и вести разгульную жизнь, покупая своим пассиям духи, по несколько сотен рублей за флакон, и другие подарки… А какие были книги! «Золотая библиотека»: «Леди Джен (Голубая цапля)», «Маленький лорд Фаунтлерой», «От Апеннин до Андов»; подарочное издание «Швамбрании» Кассиля, приключенческие романы Верисгофера «Корабль натуралистов», «Из Лондона в Австралию», Юрина любимая — «Чудеса животного мира» Васильковского; «Любочкины отчего и почему», «Шпион» Фенимора Купера, «Торговый дом Гердльстон и Ко» Конан-Дойла; романы Жюля Верна, Майн-Рида, Вальтера Скотта, Луи Буссенара, Джеймса Кервуда; повести и рассказы Сэтон-Томпсона с картинками на полях; «Без семьи» Гектора Мало, «Маленький оборвыш» Гринвуда, из которого Юра навсегда запомнил начало: как отец мальчика, вернувшись с похорон жены, стоит, прислонившись лбом к стене, где висит картина, свернувшаяся с нижнего конца, и мальчик слышит звуки: «кап, кап» — это слезы отца ударяются о край картины… А синий Крылов, а «Человек, который смеется», а уникальное издание «Гаргантюа и Пантагрюэля» в светло-зеленом переплете, с рисунками Дорэ! А «Приключения барона Мюнхаузена»!.. Да разве все перечислишь?.. Черт бы его побрал, этого Женечку, с его дон-жуанско-купецкими замашками! До сих пор не могу простить…)
Тот, последний, школьный год вспоминается Юре отрывочно.
Помнит, как пришел в сентябре в новый десятый класс, увидел много знакомых. Во-первых, Нина Копылова — она стала, пожалуй, еще красивей, но что Юре до этого! Была тут и Ира Каменец со своими закадычными подружками — худой язвительной Ремой и пышкой Асей; был Костя Садовский, который остался на второй год из-за Оли Фирсовой; бывшие «поляки» Саул Гиршенко, Женя Минин… всех не перечислить. Вот и Миля Кернер — как всегда в белой кофточке…
С Милей они часто теперь возвращались домой по Садово-Кудринской, по левой стороне; и потом, через два дома от того, серого, где жила Нина, расходились в разные стороны: она — налево, на бывшую «Живодерку», бывшую Долгоруковскую, ныне имени Красина, он — направо, на Малую Бронную.
Вскоре он стал реже сворачивать направо, чаще — налево. И с ним — его новый друг, Женя Минин, и кое-кто еще из ребят. Как-то само собой получилось, что у Мили начали собираться — если не каждый день, то несколько раз в неделю непременно. Приходили и те, кто окончил в прошлом году. Слушали пластинки, танцевали, беседовали о жизни: кто кому нравится, не нравится, у кого какой характер, кто как провел лето, какие книги читал, что успел посмотреть в кино, в театре; кого видели пьяным, кого в компании с неким Дэви, подозрительным парнем с улицы Горького, который носит кольцо на мизинце и танцует в дансингах. Говорили и о политике: об угрозе фашизма, о нацистах, о Гитлере, — только не о том страшном, что происходило под носом, за углом, в их же домах… Сейчас это понять почти невозможно, но так было.
И не черствыми все они росли, не бессердечными — читали хорошие книжки, любили родителей, учителей, животных, сами влюблялись, различали добро и зло; и не трусливыми они все были до такой уж степени. Хотя бы потому, что сами еще ничего страшного не испытали.
Так почему же?.. Снова и снова задаю себе тот же вопрос. Почему не вдумывались в то, что происходит, не всполошились от сомнения: может ли такое происходить в самом светлом, самом справедливом обществе? Почему не проводили дни и ночи в жарких разговорах о том, что же такое свалилось на их страну? Почему нигде и ни у кого не возникало мысли, что, быть может, это неправильно, плохо, чудовищно, лживо, наконец, что так нельзя, что против этого нужно что-то делать?
Почему? Почему?!.. (Так и вертится на языке простенькая хохма, услышанная в те годы от нашего штатного «анекдотчика» Борьки Лапидуса: «Почему мы руки моем, а ноги нет?..») В самом деле: почему?!..
С Женей Мининым Юра сидел теперь за одной партой. Иногда заходил к нему домой, на одну из Миусских улиц, где с матерью и с братом Веней тот жил в бараке во дворе Химического института. Но бывать у них в гостях Юра не очень любил: голая какая-то, холодная комната, в уборную захочешь — полчаса по коридору плутать; брат Жени, когда дома, мрачный, молчаливый, а мать суетливая, всегда хлопочет, хотя сама толстая, будто целый день в креслах сидит. Поговорить один на один почти невозможно. Как, впрочем, и у Юры дома…
Однажды, ближе к зиме, Женя дня два не ходил в школу; звонить было некуда, и Юра уже решил наведаться к нему, когда тот сам появился.
— Болел? — спросил Юра. — Чего было?
— Так, — ответил Женя, — ничего.
А на одной из перемен в тот же день подошел к Юре и тихо сказал:
— У меня маму забрали…
Как ни странно, Юра никогда не расспрашивал ни Женю, ни других ребят из Польши, как они раньше жили, что делали их родители, почему приехали в Советский Союз. Приехали — значит, были причины: наверняка, их преследовали, сажали в тюрьмы, эксплуатировали почем зря, да еще, если еврей, не во все институты принимали, оскорбляли, как только можно… И все это, в какой-то степени, было так, но что произошло именно с семьей Жени Минина, или Саула Гиршенко, или волоокой Баси, никто в школе не знал и не интересовался. Вполне удовлетворяло знание общего положения: из буржуазных стран все люди, кроме заядлых капиталистов и фабрикантов, мечтают выехать в самую свободную, самую прекрасную страну на свете. Как же иначе? Об этом все знают и пишут.
Польша в те годы была чуть ли не врагом номер один. Во-первых, там после революции снова стали править буржуазия и помещики, развязавшие войну с Советской Россией. Во-вторых, в 1926 году пришел к власти маршал Пилсудский, который установил «санационный», оздоровительный, режим и под этим реакционным лозунгом начал расправляться с революционным движением и всеми, кто думал иначе, чем он сам. А в-третьих, вообще, как известно, «в Польше, у кого больше, тот и пан, пся крев», и все кругом шепелявят. И наша славная Конная Буденного, которая «раскинулась в степи» и про которую «былинники речистые ведут рассказ», чуть не взяла ихнюю Варшаву, но не стала этого делать — так и быть, пусть живут… А они начали нос задирать…
И еще одну песню знал Юра про Польшу и с удовольствием напевал ее — не в строю и не в хоре, а так, для себя. Ему нравился мотив, а слова… он их и не замечал: они были вроде шампура — для мелодии. (Мотив ему и по сию пору нравится.)
С этих «костей», «клинков», «псов» и начиналась расточка болванок по нужным размерам,
