type='note'>[438], что я не могу и не хочу занимать эту должность. Оба ответили, что отказаться мне уже нельзя, поскольку все подготовлено для возможно более единодушного голосования и в случае моего отказа есть угроза, что назначат никудышного 'старого бойца' из национал-социалистов.
Но даже и сказав 'да', я не видел ничего далее университета и не замечал, что происходит в действительности. Ни на миг мне даже в голову не пришло, что теперь мое имя может оказать такое 'воздействие' на немецкую и мировую общественность и повлияет на многих молодых людей. Только на днях бывший ректор Политехнического университета в Карлсруэ[439] рассказал мне и моей жене, как студенты в Берлине тогда целыми днями обсуждали мое вступление на пост ректора. А я мечтал и думал, по сути, о 'том' университете, который мне грезился. Вместе с тем
Мартин Хайдегтер/Карл Ясперс
я сразу угодил в сложную систему должности, влияний, борьбы за власть, групповщины, увлекся и — хотя всего на несколько месяцев — впал, как говорит моя жена, в 'опьянение властью'. Только начиная с Рождества 1933 года я стал прозревать и в феврале, несмотря на протесты, сложил с себя полномочия и отказался участвовать в торжественной церемонии передачи должности моему преемнику[440], который с 1946 года вновь занимает свое место. Разумеется, по поводу этого шага — не в пример обсуждению моего вступления в должность ректора — отечественная и зарубежная пресса хранила гробовое молчание. Я, конечно, не обольщаюсь, но в ту пору, когда ректоры оставались на должности по 3–5 лет, это был все же поступок. Однако тотальная организация общественного мнения была уже обеспечена. Одиночка был совершенно бессилен. То, что я сейчас говорю, не может ничего оправдать, может лишь объяснить, как год от года, чем ярче выявлялось зло, рос и стьщ, что когда-то я прямо и косвенно в этом участвовал.
Но когда я затем попытался в меру моих скромных знаний и сил прийти к историческому пониманию, меня постигла неудача. Годы 1937 и 1938 были для меня самым тяжелым временем. Мы видели, что надвигается война, грозящая прежде всего подрастающим сыновьям, ни один из которых не был ни в гитлер-югенде, ни в студенческих партийных организациях. Такие угрозы прибавляют человеку проницательности; затем начались гонения евреев, и все покатилось в пропасть.
В 'победу' мы не верили никогда; и если бы до нее дошло, жертвами в первую очередь пали бы мы. Уже к летнему семестру 1937 года я понимал это совершенно однозначно. Я вел тогда семинар по Ницше, обсуждали проблему 'бытия и видимости'. Не-
кий д-р Ханке, чрезвычайно одаренный, представившийся как ученик Ник. Гартмана, участвовал в работе. В первые недели он под впечатлением моего изложения (кое-что из этого, о 'нигилизме', опубликовано теперь в 'Неторных тропах'[441]) пришел ко мне и заявил, что должен по секрету кое в чем признаться: он — осведомитель СД по сектору Юг (Штутгарт) и хочет мне сообщить, что я там на первом месте в черном списке. Когда началась война, д-р X. вышел из СД и погиб во французской кампании.
Я и это пишу опять-таки не затем, чтобы показать, будто чего-то добился, хотя в 1933–1944 годах каждый, кто умел слышать, прекрасно знал, что во Фрайбургском университете никто не осмелился на то, на что осмелился я. Тем больнее были для меня нападки, предпринятые против меня в 1945–1946 году и, собственно, предпринимаемые по сей день. Я и в 1945–1946 году еще не видел, какое общественное значение имел мой шаг в 1933 году. Лишь позднее я кое-что узнал об этом в связи с сомнительной известностью благодаря 'экзистенциализму'. Вина одиночки остается, и она тем более непреходяща, чем более он одинок. Но дело зла не завершилось. Только теперь оно вступает в подлинно всемирную фазу. В1933 году и до того евреи и левые политики видели яснее, глубже и дальше, чем те, кто находится под непосредственной угрозой.
Теперь наш черед. Я не строю иллюзий. От вернувшегося из России сына я знаю, что мое имя опять возглавляет список и что угроза может стать явью в любое время. Сталину незачем объявлять войну. Он каждый день выигрывает сражение. Но 'люди' этого не видят. Никакой возможности уклониться нет и у нас. И каждое слово, каждый труд сам по себе уже есть контратака, хоть все это разыгрывается и не в сфере 'политического', кото-
рую уже давно заслонили иные бытийные отношения и которая ведет мнимое существование.
Я внимательно изучу Ваши работы, хотя с годами я стад еще более бережным и еще более медлительным читателем.
Ваше прекрасное предложение насчет дискуссии по переписке в свободные минуты — единственно возможное. Но опять все та же старая история: чем проще становятся 'вещи', тем сложнее адекватно мыслить их и высказывать. А еще я часто 'мечтаю', что было бы, если б Шеллинг и Гегель в двадцатых годах прошлого столетия вновь нашли друг друга и привели свои принципиальные позиции не к компромиссу, а к решению высокого уровня. Конечно, оба они принадлежат иному порядку, а исторические аналогии и вообще дело никчемное.
Но, несмотря ни на что, дорогой Ясперс, несмотря на смерть и слезы, несмотря на страддния и ужас, несмотря на нужду и муки, беспочвенность и изгнание, в этой бесприютности свершается не ничто; в ней скрывается преддверие Рождества, чьи самые далекие знаки мы, эероятно, все же можем ощутить в легком дуновении и должны воспринять, чтобы сохранить их для будущего, загадку которого не разгадает никакая историческая конструкция, и уж конечно не сегодняшняя, мыслящая исключительно технически.
Я слышал, что летом Вы будете читать лекции в Гейдельберге. Вы, наверное, едва ли захотите остановиться здесь, во Фрайбурге. Но если будете проезжать через Фрайбург, сообщите мне время, я подойду к поезду, чтобы по меньшей мере пожать Вам руку.
Сердечно приветствую Вас и Вашу милую жену. Моя жена тоже шлет Вам привет.
Ваш Мартин Хайдегтер
[145] Мартин Хайдеггер — Карлу Ясперсу
Мескирх,12.У.50
Дорогой Ясперс!
Я приехал сюда на несколько недель, чтобы подготовить новое издание книги о Канте[442], для которой здесь еще хранятся рукописи. Я взял с собой Ваш 'Вопрос вины' и 'Введение'[443]. При чтении первого мне стало ясно, что второе способно мне помочь, не говоря уже о том, что это хорошая возможность приблизиться к самому главному, а значит, и к самому трудному в Вашем мышлении. 'Введение' позволило мне наконец ясно увидеть, насколько решающими идя Вашего мышления являются отсутствие и возможность коммуникации. Но сейчас я еще недостаточно себе зто представляю, чтобы судить с уверенностью, и потому следующим своим вопросом, вероятно, ломлюсь в открытую дверь.
Не стоило ли Вам попытаться представить внутреннюю систематику Вашей философии в ее строении и развитии только из основополагающего опыта коммуникации? Мне кажется, самое главное пока слишком скрьпо традиционным схематизмом представлений и различений. Речь, однако, идет не о том, чтобы представить 'новизну' Вашего мышления только из этого основополагающего опыта, но о том, чтобы таким образом привести это мышление к более четкой выраженности относительно традиционного. Формально это тот же вопрос, который я 30 лет назад стают перед Вашей 'Психологией мировоззрений'[444], однако содержательно и в позиции все обстоит иначе. Но, может быть, то, что я ищу, Вы уже осуществили.
От студенческого союза в Гейдельберге я получил повторное приглашение читать там лекции в мае или в июне. Прежде чем принять решение и назначить время — если я скажу 'да', — я хотел бы знать, будете ли Вы в Гейдельберге, и если да, то когда именно.
С сердечным приветом,
Ваш
Мартин Хайдеггер
[146] Карл Ясперс — Мартину Хайдеггеру
Базель, 15.5.1950
Дорогой Хайдеггер!
Усталый после дневных трудов, хочу только быстро ответить на Ваш вопрос: если я буду выступать в Гейдельберге ш, то вскоре после 15 июля; а буду ли я выступать — пока не определилось окончательно, так как ясны еще не все технические условия для поездки; однако вполне возможно, что я поеду.
