теорий и попыталось построить совершенно новую, независимую от предшественников теорию языка. Обычно профессиональных лингвистов мало занимает тот вклад, который внесла в лингвистическую теорию европейская традиция более раннего времени; они увлечены совсем иной тематикой и работают в интеллектуальной атмосфере, невосприимчивой как к проблемам, стимулировавшим языковедческие исследования в прошлом, так и к добытым ранее результатам. Указанный вклад по большей части неизвестен современным лингвистам, а если они и знакомы с ним, то смотрят на него с нескрываемым презрением. Для немногочисленных современных трудов по истории языкознания типична следующая позиция: «все, что предшествует XIX в., еще не лингвистика и может быть описано в нескольких строках»1. Однако в последние годы наблюдается заметное оживление интереса к проблемам, которые на самом деле серьезно и плодотворно исследовались еще в XVII, XVIII и в начале XIX вв., хотя впоследствии к ним обращались редко. Более того, возврат к классической проблематике привел к повторному открытию многого из того, что было прекрасно понято в указанный период. Этот период я буду называть «картезианской лингвистикой»; ниже я постараюсь обосновать свое решение.
Тщательный анализ параллелей между картезианской лингвистикой и некоторыми современными разысканиями может быть плодотворен во многих отношениях.
Перечисление всех выгод выходит за рамки настоящей работы, более того, любую попытку подобного перечисления можно считать совершенно преждевременной, если учесть плачевное состояние исследований по истории языкознания (отчасти оно является следствием характерной для современного периода недооценки трудов предшественников). В своей книге я ставлю менее амбициозную задачу, а именно: дать предварительный и фрагментарный очерк некоторых ведущих идей картезианской лингвистики, оставив в стороне эксплицитный анализ ее связей с нынешними исследованиями, в которых делается попытка прояснить и развить эти идеи. Читатель, осведомленный о текущей работе в области так называемой «генеративной грамматики», сам сможет без особого труда проследить эти связи2. Тем не менее общее построение моего очерка определяется той проблематикой, I 19 которая оказалась в центре внимания в настоящее время.
Это означает, что я не собираюсь характеризовать картезианскую лингвистику в том виде, в каком она представала в глазах своих сторонников3; свое внимание я сосредоточу на развитии идей, которые вновь стали обсуждаться в современных работах без всякой связи с предыдущими исследованиями. Моя первоочередная задача заключается всего лишь в том, чтобы обратить внимание лингвистов, занимающихся генеративной грамматикой и ее импликациями, на некоторые малоизвестные труды, имеющие отношение к разрабатываемым ими темам и проблемам; нередко в них предвосхищаются их собственные конкретные выводы.
Эта книга представляет собой подобие коллективного портрета. Невозможно привести в пример ни одного ученого, про которого можно было бы сказать, опираясь на тексты его сочинений, что он придерживался всех описываемых мною воззрений. Пожалуй, ближе всего к этому идеалу Гумбольдт, стоявший на пересечении традиций рационалистического и романтического мышления; его труды во многих отношениях знаменуют собой кульминационный и одновременно конечный пункт в их развитии. Более того, по ряду причин применимость термина «картезианская лингвистика » к анализируемым в книге направлениям теоретической лингвистики может быть поставлена под сомнение. Во-первых, эти течения возникли на основе языковедческих исследований, проведенных ранее; во-вторых, некоторые из наиболее активных их представителей наверняка посчитали бы свои труды чем-то совершенно противоположным картезианской доктрине (см. прим. 3); в-третьих, сам Декарт уделял языку мало внимания, а его немногочисленные высказывания по этому поводу можно истолковать по-разному.
Каждое из перечисленных возражений в какой-то мере оправдано. И все же мне кажется, что в рассматриваемый период можно выделить некоторую совокупность идей и умозаключений относительно природы языка, которая получила последовательное и плодотворное развитие, будучи соотнесенной с определенной теорией мышления4; это развитие можно считать одним из последствий картезианской революции. В любом случае уместность самого термина «картезианская лингвистика » не представляет особой важности. Главная задача — определить истинную природу «капитала идей», накопленного в период, предшествоваший современному, оценить его значимость для нынешних исследований и изыскать пути его использования во имя прогресса лингвистической науки.
Творческий аспект языкового употребления
Декарт в своих сочинениях лишь изредка обращается к языку, однако некоторые из его замечаний о природе языка играют важную роль в его учении в целом.
В ходе своих кропотливых и напряженных исследований, направленных на выяснение границ возможностей механистического объяснения, ему пришлось выйти за пределы физики и обратиться к физиологии и психологии; в результате он пришел к убеждению, что все аспекты поведения животных можно объяснить, исходя из предположения, что животное есть автомат5. В ходе своих исследований Декарт разработал внушительную систему спекулятивной физиологии. Вместе с тем он пришел к выводу, что человеку присущи уникальные способности, которым невозможно дать чисто механистическое объяснение, хотя подобным образом можно в значительной мере объяснить поведение человека и функционирование его тела. Основное различие между человеком и животным яснее всего проявляется в языке человека, в частности, в способности человека формулировать новые утверждения, выражающие новые мысли применительно к новым обстоятельствам.
По его мнению, «можно, конечно, представить себе, что машина сделана так, что способна произносить слова, и некоторые из них — даже в связи с телесными воздействиями, вызывающими то или иное изменение в ее органах; например, если тронуть ее в одном месте, она спросит, что ей хотят сказать, а если тронуть в другом, то закричит, что ей больно и т. п.; но она не сможет расположить слова различным образом, чтобы дать ответ в соответствии со смыслом всего сказанного в ее присутствии, как это могут делать даже самые тупые люди» [ср.: Декарт 1950, 301; 1989, 283]6.
Эту способность пользоваться языком не следует смешивать с «естественными движениями, которые свидетельствуют о наличии страстей и которым могут подражать как машины, так и животные» [ср.: Декарт 1950, 302; 1989, 284]. Главное различие заключается в том, что «такая машина никогда не могла бы пользоваться словами или другими знаками, сочетая их так, как это делаем мы, чтобы сообщать другим свои мысли» [цит. по: Декарт 1989, 283; ср.: Декарт 1950, 300-301]. Это специфическая способность человека, независимая от его умственных способностей.
В самом деле, «замечательно, что нет людей настолько тупых и глупых, не исключая и полоумных, которые не смогли бы связать несколько слов и составить из них речь, чтобы передать свою мысль. И напротив, нет другого животного, как бы совершенно и одарено от рождения оно ни было, которое сделало бы нечто подобное» [ср.: Декарт 1950, 301; 1989, 283].
Эту разницу между человеком и животным невозможно объяснить физиологическими различиями периферийных органов. Поэтому Декарт поясняет, что «это происходит не от отсутствия органов, ибо сороки и попугаи могут произносить слова, как и мы, но не могут, однако, говорить, как мы, т. е. показывая, что они мыслят то, что говорят, тогда как люди, родившиеся глухонемыми и в той же мере или в большей, чем животные, лишенные органов, служащих другим людям для речи, обыкновенно сами изобретают некоторые знаки, которыми они объясняются с людьми...» [цит. с небольш. изм. по: Декарт 1989, 283—284; ср.: Декарт 1950, 302].
Короче говоря, человек как вид наделен совершенно специфической особенностью, он обладает уникальным типом умственной организации, которую нельзя объяснить строением периферийных органов или связать с общими особенностями его интеллекта7; она находит свое проявление в том, что можно назвать «творческим аспектом» повседневного пользования языком, когда обнаруживаются такие его свойства, как безграничная множественность целей и свобода от контроля посредством внешней стимуляции*. Таким образом, 'Под контролем языкового поведения человека посредством внешней стимуляции Н. Хомский подразумевает разрабатывавшиеся в рамках бихевиористской теории методы «обусловливания», или «научения» (conditioning), т. е. выработки условных рефлексов, создания сети
