покончив жизнь самоубийством.
В начале 59-го года возобновились выступления Шульженко. Казалось, что перерыва не было. Успехом пользовалась песня А. Островского «Старый парк», с нежной мелодией и хорошим, несколько сентиментальным текстом. Шульженко рассказывала, как она во время гастролей в Гомеле гуляла в очень красивом парке и решила предложить Островскому вернуться к одной его старой мелодии, но с неудачным текстом. Были написаны новые слова, и Шульженко непривычно быстро стала над этой песней работать. Вскоре состоялась премьера песни. Слушатели ее приняли сразу. Однако «Старый парк» недолго оставался в репертуаре Клавдии Ивановны. Позднее эту песню весьма успешно исполняла Гелена Великанова.
А. Островский относился к Шульженко с нежностью и особой бережностью. Возможно, потому, что знакомы они были очень давно, еще с довоенных ленинградских времен, когда он работал пианистом и аранжировщиком в нескольких джаз-оркестрах. Его песня «Как провожают пароходы» (стихи К. Ваншенкина) стала знаменитой после того, как ее исполнил Эдуард Хиль. Однако мало кто знает, что Аркадий Островский мечтал, чтобы эту песню спела Шульженко. В санатории «Россия» в Ялте он передал ей ноты с надписью: «Самой главной народнейшей артистке дорогой Клавдии Шульженко. Песня, которую она петь не хочет, но, может быть, все же споет. С нежностью А. Островский».
Однажды ей позвонили из отдела кадров ВГКО и попросили заполнить анкету. Когда Шульженко поинтересовалась — зачем, ей сказали, что ВГКО хочет представить ее на звание народной артистки РСФСР. В графе «семейное положение» она твердой рукой вывела: «замужем». Хотя с Епифановым у них был гражданский брак. Она не раз заводила разговор, что необходимо узаконить отношения. Епифанов отшучивался, говорил, что это все формальности, никакой штамп не заменит любовь, и никакой штамп не удержит, если любви нет. Она соглашалась, кивала головой, но в душе надеялась, что у них все же будет официальный брак. Общественное положение обязывало… Вскоре все необходимые документы из ВГКО ушли в Министерство культуры РСФСР. Там наградными делами занимался один заместитель министра культуры. Он прославился в московской богеме историей, которая с ним произошла в конце пятидесятых. К нему пришел на прием молодой руководитель театра «Современник» Олег Ефремов. Секретарша спросила, войдя в кабинет:
— Там Олег Ефремов пришел, что ему сказать?
Зам. министра:
— Как что? Приглашайте!
Вошел Олег Ефремов. Зам. министра культуры вышел из-за своего стола, направился к нему навстречу и, раскинув в стороны руки, воскликнул:
— Здравствуйте, наш солнечный клоун!..
Говорят, Олег Ефремов впервые не нашелся, что ответить.
Так или иначе, все документы ушли из Министерства культуры в горком партии на утверждение. Был такой порядок. Оставалось только ждать. Концерты Шульженко шли с постоянным успехом. Накопилась усталость. Летом 61-го года Шульженко уехала в подмосковный санаторий. Епифанов снимал кино в очередной экспедиции.
Письмо Шульженко — Епифанову:
«Калининград.
Гостиница „Москва“.
Киногруппа. Епифанову.
Мой родной, любимый лучик! Сегодня второй день я отдыхаю и дышу чистым воздухом, насыщенным кислородом, вот сейчас сижу в лесу, пишу тебе эти строки и думаю, странная у нас с тобой судьба, может, в наш век она и очень яркая и своеобразная, но все же странная. Разлуки, их так много: и профессиональные, и разлуки из-за наших бурных темпераментов, и чувств, полных страсти и тревоги, а потому так много грусти и тоски и все же слава богу, что все это есть, ибо пустота и одиночество души — это самое страшное наказание. Мы любим друг друга, я хочу верить, взаимно, нам хорошо, когда мы вместе — рядом. Вот и сейчас это было б очень кстати, и когда придет мой час уйти из жизни, я буду знать, что я любила и была любима. Видишь, любимый, как природа, тишина, отдых располагают к объяснению в любви и излиянию нежных и лирических слов. Сегодня была у врача, у Тамары Ивановны. Она нашла мое сердечко слабым и утомленным, несмотря на внешний хороший вид, считает, что очень вовремя отдыхаю, так как чувствуется утомление, которое мне категорически противопоказано, надеюсь, что 12 дней отдыха и воздуха меня подкрепят до основного годового отпуска. Гремит гром, я посмотрела на небо. Ужасно серая туча, вот-вот пойдет сильный дождь, быстрым шагом ухожу в помещение, т. к. повеяло дождевой прохладой. Жаль, дождь ни к чему… Пиши, родной, как ты устроился. Начали ли работать как звери. Они ведь друзья человека. Все пиши о себе, жду с нетерпением.
Обнимаю и целую тебя всего крепко-крепко.
Всегда твоя Клавдюша.
Вот я такой герой, сколько написала, а ты говоришь…
Люблю. Твоя навек.
Еще два отрывка из писем Шульженко Епифанову начала шестидесятых:
«Жорженька, посылаю тебе на пробу новую ленинградскую колбасу под названием „Невская“. Правда, совсем немного, но зато с большим чувством».
«…Ну как мне не нервничать, когда денег нет, и получать нечего, а ремонт надо делать, и мастера хотят без лакировки пола 100 рублей новыми деньгами. А еще обои и так далее. Шубу надо отдать в ремонт. Это тоже будет стоить не меньше как 100–150 рублей…»
Да, отношения у них были далеко не простые. Она очень остро ощущала разницу в возрасте, потому и обмолвилась в письме, что у нее «год — за десять». Она ревновала его по поводу и без повода. Но справедливости ради надо сказать — поводы были. Она, женщина чрезвычайно чистоплотная в высоком, нравственном смысле, не могла согласиться с его неиссякаемым интересом к женскому полу. Особенно если эта дама была моложе ее. Определенную роль в их отношениях играла и мать Епифанова. Она не могла принять их отношений, говорила грубо в адрес Шульженко, напирая на возраст. Она понимала, что это может ранить и обидеть Клавдию. На излете двадцатого столетия, когда довольно сильно размыты традиционные нравственные представления об отношениях между мужчиной и женщиной, когда ушлые журналисты обязательно зададут вопрос об отношении к нетрадиционной сексуальной ориентации, не задумываясь о том, что вопрос этот оскорбителен и мерзок, — некая разница в возрасте между мужчиной и женщиной не вызывает особых пересудов. Подумаешь, 12–13 лет! Мы знаем случаи, когда она старше его на 20, и что же? В конце концов это их личное дело. Но… хочется скандала, в котором отъевшееся мещанское мурло, ничтожное по всем показателям, кроме одного — деньги, страстно желает измазать в грязи всех, кто хоть чуть возвышается над ним — нравственно, духовно… Сегодня скандалы, компроматы, разоблачения стали нормой бытия многих тусовщиков от эстрады, театра, кинематографа, ибо это их питательная среда. Ведь опускать в грязь, копаться в белье, подсматривать в замочную скважину неизмеримо легче, чем, скажем, что-то создать, чтобы приподняться хоть на цыпочки, чуть-чуть взглянуть за горизонт. Потому так много сегодня «чернухи», ненормативной лексики — в кино, литературе, песне. Уверен, в этом так называемом «андеграунде» ничего талантливого не может быть, как не может быть талантливым сам процесс разрушения. Однако эти, живущие за счет мрази и мерзости, отдают себе отчет, чем они занимаются. Спокойно, цинично, целенаправленно. Потому как ничего другого не умеют. За их жалкое умение разрушать хрупкие вещи еще и хорошо платят. Все просто и понятно. Вопрос в одном. В соотношениях. Сегодня тех, кто разрушает, несколько больше, чем в прочие времена, и они более крикливы. Поэтому создается иллюзия, что именно они и делают погоду — в литературе, кино, на
