театре, в эстраде, наконец…
Когда Клавдия Ивановна «построила» двухкомнатный кооператив, значительную финансовую поддержку ей оказал Епифанов. По натуре он был человеком прижимистым, хорошо знал счет деньгам. Неохотно давал взаймы. Одним словом — полная противоположность Шульженко.
В начале шестидесятых годов в Москве разворачивалось кооперативное строительство. Многие деятели искусств, не надеясь получить жилую площадь от государства, поднакопив денег, обустраивали свое жилье. Кооперативы возводились от союзов писателей, композиторов, кинематографистов. Дом на улице Усиевича строили от Всероссийского театрального общества. В нем поселились люди, много и плодотворно работавшие на ниве эстрады. Здесь жила Лидия Андреевна Русланова. Она быстро подружилась с Шульженко. Неподалеку расположилась Ольга Воронец. Ну и так далее. А через несколько домов построил себе однокомнатную квартиру и Владимир Филиппович Коралли.
Документы о присвоении Шульженко звания народной артистки России лежали без движения больше двух лет. Горком партии очень долго не давал «добро». Еще памятны были ее трения с Фурцевой. Вспоминали и гнусный фельетон в «Московской правде». Наконец в конце 62-го года был опубликован Указ Президиума Верховного Совета РСФСР о присвоении Шульженко К. И. звания. В тот год ей исполнилось пятьдесят шесть лет.
Шульженко с охотой и радостью занималась обустройством своей небольшой двухкомнатной квартиры. После шести лет жизни в коммуналке квартира казалась ей раем. Она хорошо разбиралась в антиквариате, покупала старинную мебель. Приобрела у Руслановой диван из красного дерева. С Лидией Андреевной у них сложились любопытные отношения. В домашних условиях Русланова не очень-то следила за своей внешностью, на что Шульженко обращала внимание, а Русланова отвечала: «Аристократка хренова». Когда они выступали вместе в каком-либо сборном концерте, в кулисах непременно возникала между ними ссора. Со временем она превратилась в своеобразный ритуал, который стал залогом удачного выступления двух замечательных певиц. Дом Шульженко был открыт для друзей, знакомых, родственников. Она любила красиво накрывать стол, любила, когда было много гостей, любила, как «вел» стол ее Жорж. Сама же она тихонько сидела, улыбалась и всех внимательно слушала. А стол Жорж вел великолепно. Бывали случаи, когда в застолье встречались вместе Епифанов и Коралли. Владимир Филиппович, человек скупой на положительные оценки, и тот признавал в этом за Епифановым неоспоримое первенство.
После ее смерти Епифанов вспоминал:
«…в этой жизни ничего не дается даром. И за тебя, и за нашу любовь мне придется дорого заплатить — и твоей ревностью, и моими обидами, и нашим разрывом, и грустью последних встреч, и моей нынешней одинокой холостяцкой жизнью. Любить тебя — это значило быть в твоем абсолютном и безраздельном подчинении. Ты не признавала других отношений. Они тебе были просто неинтересны и не нужны. Ты слишком много тратила себя на сцене, чтобы в жизни довольствоваться жалкими крохами необязательных адюльтеров и случайных связей. Ты была создана природой, чтобы властвовать над мужчиной, но и подчиняться стихии безоглядного чувства. В этом была твоя высшая свобода, свобода своеволия и власти любви, которую ты не уставала воспевать. Но любовь для тебя означала еще и нерассуждающую покорность женщины, чье истинное призвание быть прежде всего матерью, женой, хозяйкой. Тебе нужен был дом, муж, семья, все то, что ты однажды по собственной воле потеряла и о чем горько тосковала, хотя и старалась не подавать вида. Ты была всегда такая гордая…»
В этих красивых и возвышенных словах с налетом романтического флёра, словах, обращенных к той, которой уже давно нет на земле, все же много точных и верных наблюдений. Но как всегда это бывает у мемуаристов, Епифанов скромно умалчивает о своей высокой и вместе с тем драматической роли в жизни Шульженко. Оказалось, что он стал ее последней любовью, любовью страстной, неистовой. В конце жизни она не хотела в этом признаваться и без конца повторяла, что никого она так не любила, как Илью Жака…
Глава 8
Шульженко подготовила новую сольную программу концерта. Она называлась «Песни о любви». Это был мужественный поступок — выйти на публику с песнями о любви, не той любви, которая была когда-то, в молодости, в пору счастливой женской зрелости, а той, что была сегодня, с ней! И ей верили, ей сопереживали. Как это было всегда с ее слушателями, проецировали чувства, исходившие из ее сердца, — на себя. Опять произошло точнейшее попадание. Ведь очень легко представить, как будет выглядеть женщина под шестьдесят, любящая и любимая, особенно если она свои чувства выносит на всеобщее обозрение. Достаточно чуть оступиться, как возникает фальшь или, что еще хуже, — чувство жалости. И все пропало! Шульженко выстрадала право снова говорить о своей любви, без оглядки на моду и на царившие на эстраде вкусы. И снова, уже в который раз, безговорочно победила.
Было бы наивным полагать, что только чувство, целиком захватившее Шульженко, стало основой ее успеха. Помогали высочайший профессионализм и гигантская работоспособность. Хотелось бы привести отрывок из ее статьи «Волшебное „чуть-чуть“», опубликованный в середине 60-х годов в журнале «Советская эстрада и цирк»:
«…а бывает наоборот — с каждой репетицией словно бы испаряется то обаяние, которое чудилось мне в песне поначалу, и в конце концов наступает совершенное охлаждение. Этот процесс „вживания“ в песню (очень близкий „вживанию“ актера в роль, режиссера — в пьесу) держится порой на необъяснимых оттенках чувства, на том волшебном „чуть-чуть“, которое так много значит в любом искусстве… Мне известен только один способ надежно застраховать себя от неудач. Это труд — упорный, настойчивый, бескомпромиссный. Образ, настроение, чувство — они и в самом деле не поддаются строгому расчету. Но ведь музыкальная ткань, на которой они вырастают, подчиняется ясным очевидным законам. И если раз и на всю жизнь запретить себе действовать приблизительно, по принципу: вроде бы получается, — опасность неудачи начинает уменьшаться на глазах… Долгие годы работы убедили меня: единственным компромиссом дело никогда не кончается, одна неточность тянет за собой другую… Вкус, чувство меры необходимы в любом искусстве. Но нигде, пожалуй, забвение их не приводит к таким поистине чудовищным результатам, как на эстраде».
Вот и ответ на наши иные риторические вопросы, какие мы себе задаем, когда наблюдаем сегодняшнюю эстраду (да и не только ее). Главное, пожалуй, еще и в другом. Прежде всего должна быть личность. Их сегодня катастрофически не хватает, везде — в искусстве, общественной жизни, в политике.
Еще любовь их была на подъеме, еще ничего не предвещало разрушительной бури, после которой останутся одни руины, но она уже чувствовала, что близится конец их отношениям. Епифанов всегда отличался упрямством и настырностью. Теперь стал просто неуступчив. Она порой чуть не плача восклицала: «Жорж, ну это такая мелочь, ну почему ты такой упертый?» Он разворачивался и уходил, хлопнув дверью. На следующий день звонил, просил прощения, а она говорила, что сама виновата и что боится его потерять.
Летом 63-го года они отдыхали в Крыму. Это был их последний совместный отпуск. Епифанов, словно чувствуя, что они скоро могут расстаться, много снимал ее на фото. Осталось много фотографий Клавдии Ивановны в купальнике и без его верхней части. Они поражают: какая великолепная фигура была у этой женщины. Сегодня иные 30-летние дамы позавидовали бы ей. Одну из таких фотографий, где она сидит в лодке, в купальном костюме, придерживая белую шляпу своими красивыми руками, улыбается, глядя чуть в сторону от объектива, в начале 97-го года мы могли лицезреть на страницах «Вечерней Москвы». На фоне гор, что простерлись за ее царственными плечами, надпись: «Жоржу! Единственному любимому дорогому человеку, навсегда до конца. Твоя Клавдюша».
Родственники были недовольны, что Епифанов осмелился опубликовать эту фотографию. Очевидно, посчитали, что она не совсем скромна. Да, она, возможно, не совсем скромна и предназначена скорей для семейного альбома, но эта фотография — свидетельство ее физической молодости. Опять получается, что
