человека в жизни неожиданные и оч-чень странные поступки. А он и не предполагал даже.
Никита Никитич, придя из леса с грибами и узнав об этом, молча опустился в плетёный стул на палубе да так и просидел до ужина неподвижно. Шура он не расспрашивал, будто не случилось ничего. Вместе молча пошли ужинать. А грибы в корзиночке остались стоять возле ножки плетёного стула.
Ночью, когда уже легли спать и погасили свет в каюте, Шур сам рассказал деду про этот мальчишески глупый поступок. И про то, что подслушал разговор деда с Кимом. Дед ничего не говорил, иногда отделываясь междометиями. Шур так и не понял, как дедушка отнёсся к его глупости. Но всё-таки стало легче после этого рассказа в темноте.
Сейчас утро. Солнце, как огромная малиновая ягода, висит над землёй. А вокруг разлита нежность голубовато-белого прозрачного тумана. Солнце приподнялось, и будто в этой малиновой ягоде зажгли огонь. Оно стало блестяще-золотым. Стало — светилом. И заволновалась упрямая дорожка золота в воде. А то была робкой, малиново-прерывающейся. А сейчас плотная, хоть иди по ней, кажется, не провалишься. Выдержит. А нежность всё ещё разлита вокруг.
Туристы уже позавтракали. Шур всё время чувствует какое-то иное отношение их к себе. Раньше вообще никакого отношения не было. Будто Шур — это пустое место. А сейчас его замечают. Ничего не говорят, но Шур всё время чувствует на себе взгляды. Любопытные, удивлённые, уважительные, пренебрежительные — всякие.
Многие, конечно, не верили в правдивость его слов. Особенно те, кто не слышал и не видел, как он их говорил. А ведь он не соврал. Ведь он, действительно, из-за любви. Это неважно чьей, но из-за любви же!
А Фанера! Ох, Фанера! Специально прибежала на их палубу. Цыганские глазищи — огромные! И в них такое восхищение, будто перед ней не Шур, а великая знаменитость земного шара! Она не нашлась, что ему сказать, только смотрела и всё. А Ромка потом передал Шуру её разговор с матерью.
Зина Вольтовна во время Шуриного «купанья» была в соседней деревне, где, как ей сказали, был промтоварный магазин. Когда она, вернувшись, обо всём узнала, то расхохоталась на всю каюту. Сказала, что не верит. И обозвала Шура «артистом». А Фанера как взовьётся! Как крикнет: «Если б ты своё брильянтовое кольцо потеряла, то сама бросилась бы топиться. И другим поверила бы, если б из-за вещей! А из-за любви тебе смешно, потому что ты до этого не доросла!»
— Так и сказала?
— Ага! Прямо рявкнула!
— Слушай, а наша Фанера, оказывается, ничо-о… Соображает, — удивился Шур, но тут же понял вдруг: — Это она знаешь почему стала соображать?
— Почему?
— Из-за Веснушки! Точно!
Ромке Шур сказал, что поскользнулся и случайно бухнулся в воду. Тот поверил. А Лилия с улыбочкой:
— В кого это ты смертельно влюбился на теплоходе?
— Ни в кого, — только и смог выдавить Шур.
А она посмотрела ему в глаза длинным-длинным взглядом, от которого Шур стал медленно и прочно краснеть. Будто был в чём-то виноват. А в чём? Да совершенно ни в чём.
— Ой, Ромка, у тебя кровь!
— Где?
— На шее.
Оба мальчишки стояли на верхней палубе. Роман провёл рукой по шее, посмотрел на ладонь.
— А-а, чепухня! Почти перестала. А знаешь, как капала!
— Отчего?
— Дак, понимаешь… Иду по берегу, впереди девчонка, и у неё из-под мышки висит хвост.
— Какой хвост?
— Рыжий. Симпатичный такой хвост. Ну, я же нормальный человек, я, конечно, подошёл и дёрнул. А она ка-ак кинется! Как сумасшедшая!
— Кто? Девчонка?
— Какая девчонка? Кошка! Это же был кошкин хвост. Она сначала на девчонку кинулась, потом на меня. И кричит «ма-ама-а!»
— Кто? Кошка?
— Какая кошка? Девчонка!
— Не цапай грязными лапами. Тебе в медпункт надо.
— Не пойду я. Там йодом намажут.
— Конечно, намажут. Будешь знать, как хвосты дёргать. Айда!
— Сказал, не пойду.
— Тогда к Елене Иванне. Она всех лечит. У неё целый мешок лекарств.
Шур знал, что бабушка Лилии всё время сидит в каюте и довязывает «Летучую мышь». Подбежал к окошку, оно наполовину открыто. Стукнул в стекло. Но вместо Елены Ивановны на стук высунулись две девчачьих головы. Лилина и Фанерина. Обе то ли испуганные, то ли просто взволнованные. Непонятно. Глаза у них какие-то растопыренные.
Девчонки переглянулись и молча исчезли.
— Чего это у них не глаза, а растопыры какие-то?
Шур всё понял.
— Они ж ресницы накрасили. К концерту готовятся.
— А-а… Точно. Сегодня встреча с ветеранами. Э-э, вы, а где Елена Иванна? — теперь уже Ромка постучал в стекло.
Девчонки больше не показывались.
— Вы что, оглохли? Где бабушка? А? Из меня, может, половина крови вытекла!
Шур прыснул.
Четыре растопыренных глаза опять замаячили в окне.
— Видите, рана?
— Пострадал на кошачьем фронте, — добавил Шур.
Лилия кинула на него свой растопыренный взгляд, и вдруг он, этот взгляд, стал жёстким, колким и злым.
— Я не знаю, где бааб и… знать не хочу. Больше у меня про неё не спрашивайте.
И опять обе скрылись.
Мальчишки не знали, что и думать. Молча присели на стулья возле окна. На Шурином носу сидели его запасные очки, которые всё время съезжали с переносицы вниз и их то и дело приходилось водворять на место. А они имели упрямый характер. И опять съезжали на кончик носа.
Ребята слышали, как девчонки шепчутся в каюте, но что именно говорят, разобрать не могли.
«Что я ей сделал плохого? Почему она на меня так посмотрела? — не мог понять расстроившийся Шур. — Да нет, это она, наверно, не на меня… на бабушку. Видно, за что-то на неё обиделась. За что можно на такого человека?» — Шур опять подтолкнул очки на переносицу.
И вдруг за спиной у мальчишек в каюте прямо взвизг девчачий:
— Я тебе этого не прощу! Так подвела меня! А говоришь, что любишь! Куда исчезла? Скоро концерт, кофта недовязана, — это Лилиным голосом.
А Фанериным:
— Елена Иванна, уже через час собрание.
Ребята поняли, что в каюту вошла бабушка. А Фанерин голос продолжал:
— Вам тут немножко осталось. Только воротничок закончить… Может быть, вы…
Лилин властно перебивает:
— Чтобы ты до концерта, пока идёт собрание, всё успела доделать! В перерыв я прибегу, переоденусь. Слышишь?
А бабушка молчит, будто её нет в каюте.
