страх. Собеседнику могло показаться, будто он попал в огромный, наподобие Британского, музей, в котором под стеклянными колпаками выставлена лондонская грязь, кухонные ступки, поломанные трости и россыпи дешевого табака. Только спустя много лет я понял, что этот несносный прозаик, в сущности, был поэтом. Я убедился, что каждый факт в бесконечном потоке его информации был самой что ни на есть откровенной и беззастенчивой ложью, что все эти сведения были выдуманы им на месте, что с моста Менаи никто никогда не счищает ржавчину и что сам мистер Уитли, равно как и его конкуренты, является плодом этого поэтического воображения. Прозрев, я тотчас же испытал уважение к человеку, который оказался таким обстоятельным и таким вдохновенным лжецом. Это был истинный художник, придерживающийся принципа «искусства ради искусства». Однако еще больше меня поразило то, что, покуда эта несообразная информация казалась мне правдивой, она выглядела пошлой и пустой, когда же я догадался, что она является плодом человеческой фантазии, я счел ее оригинальной, чтобы не сказать блестящей. И здесь, как мне кажется, я нащупал характерную особенность образованного класса, который всегда отказывался и будет отказываться смотреть на вещи глазами простых людей. Ведь мало–мальски образованного человека невозможно убедить в том, что наш мир интересен сам по себе. Когда он смотрит на произведение искусства, неважно, плохое или хорошее, он знает заранее, что оно способно заинтересовать его; когда же он видит рекламу в газете или группу людей на улице, ни реклама, ни уличная толпа не способны, именно не способны привлечь к себе его внимание. В отличие от образованных людей заурядные, простые люди воспринимают наш мир как произведение искусства, пусть и анонимное. Они ждут от жизни впечатлений с тем же неподдельным интересом, с каким мы ждем впечатлений от новой комедии. Если смотреть на мир привередливым взглядом современных эстетов, вселенная и впрямь покажется убогой и примитивной картинкой, детскими каракулями на мрачном фоне; усыпанное звездами ночное небо не годится им даже на обои, цветы и фрукты отдают пошлостью и обыденностью, подобно модной шляпке какой–нибудь жалкой цветочницы. В результате, превознося все искусственное, образованные классы начисто утратили непосредственность, свойственную простому человеку. Им не понять того удовольствия, которое можно испытать, узнав, что некто в. возрасте ста десяти лет только что умер в Южном Уэльсе или что во время похоронной процессии в Сан–Франциско понесли запряженные в катафалк лошади. Самые различные религиозные и политические убеждения прошлого, многочисленные чудеса и героические истории исходят в основе своей из интереса человека к только что происшедшему событию, из преклонения перед священным институтом сплетни. Если кому–нибудь из нас доводилось, сидя в поезде, перекинуться словом с рабочим о том, что пишут сегодняшние газеты, мы замечали, что он обыкновенно проявляет самый неподдельный интерес, причем вовсе не к парламентским или профсоюзным дебатам, которые порой защищают и всегда призваны защищать его интересы, а к тому, что неподалеку от Оркни к берегу прибило небывалых размеров кита, а какой–нибудь крупный миллионер вроде мистера Хармсворта ломает, как было установлено, до ста трубок в год. Образованные классы, пресыщенные и развращенные самим фактом вседозволенности искусства и морали, не могут по достоинству оценить праздную и снисходительную любознательность читателя «Пирсонс уикли». Такой читатель и по сей день испытывает чувство, будто наша планета — это новый дом, в который мы только что внесли свои пожитки. Всякая мелочь, с ним связанная, имеет значение, и рядовой читатель с чутьем истого спортсмена упивается этими мелочами, которые одновременно необычайно важны и совершенно бессмысленны, мелочами, отыскивать которые столь же сложно, сколь и бесполезно. Страницы газет, из которых можно почерпнуть любопытные сведения о гигантском крыжовнике и дождевых червях, по сути дела, являются современным проявлением народных верований, некогда породивших гидру, оборотня, людей с собачьими головами. В средние века людей интересовали драконы или лик дьявола вовсе не потому, что о них слагались красивые истории, а потому, что люди свято верили в их реальное существование. Если большинство художественных произведений служило человеку прибежищем от унылой прозы жизни, эти верования неопровержимо свидетельствовали о безграничных возможностях поэзии жизни.
Я вовсе не собираюсь опровергать все то, что можно сказать и что говорится против информативной литературы. Она бесформенна, она тривиальна, она вполне может представить факты в превратном свете; ее, как и всякую дешевую литературу, можно было бы обвинить в том, что, отнимая у читателя время и обедняя его литературный вкус, она тем самым подрывает авторитет более значительных сочинений. Обо всех этих безусловных недостатках принято рассуждать столь настойчиво и убедительно, что не устаешь удивляться, откуда же в таком случае берутся миллионы и миллионы поклонников газетного жанра. О том, что в этой неприхотливой литературной сфере есть и исконная необходимость и животворящая польза, мы задумываемся гораздо реже, а между тем здоровые аппетиты, которые отличают нашего современника, достойны столь же пристального изучения, что и догмы давно развенчанных фанатиков или интриги государств, стертых с лица земли. Моя точка зрения по этому поводу сводится, собственно, к следующему: весьма вероятно, что интерес человека к разношерстной газетной продукции вызван вовсе не вульгарным и маразматическим любопытством состарившегося народа, а, напротив, неразборчивой пытливостью народа совсем молодого, только вступающего в свою историю. Иными словами, читая журналы, люди обмениваются, по сути дела, теми же невероятными слухами и новостями, которыми они потчевали друг друга, сидя в тавернах. Наука как таковая — это лишь более упорядоченное проявление той же тяги к различным фактам — отличительного свойства человеческой молодости. Но наука отошла от обыденных новостей и сплетен, люди перестали понимать, что птеродактиль может быть так же пленителен, как цветок, а цветок так же отвратителен, как птеродактиль. Одна из самых насущных задач, стоящих перед человечеством, состоит в том, чтобы восстановить утерянные связи между наукой и человеческой природой. Нам еще предстоит понять, что, прежде чем предаваться вычурным фантазиям, нам есть чем занять себя на планете, населенной чудесами.
ИЗ СБОРНИКА «РАЗНОЛИКИЕ ПЕРСОНАЖИ» (1903)
ОПТИМИЗМ БАЙРОНА
Нам очень трудно понять век и дух Байрона. Недавно ушедшая эпоха невероятна и далека, словно сон по пробуждении. Мир Байрона кажется нам безрадостным и бесцветным, неестественным, театральным, холодным; нам представляются розы и соловьи, чередующиеся в стихах аккуратно, как узор на обоях, мужчины в бакенбардах, томные леди в беседках — словом, скучный парад пышно одетых мертвецов с бессмысленными лицами.
Но чем серьезнее всматриваемся мы в историю человека, тем реже употребляем слово «искусственный». На свете не было искусственных вещей. Люди часто обвиняют в искусственности обычаи, костюмы, статуи, которые пышут спесью и тщеславием, словно спесь и тщеславие не такие же глубокие, истинные чувства, как ненависть, любовь или страх смерти. Можно найти тщеславие в пустыне, в хижине отшельника и даже в логовище зверя, воющего в лесу. Тщеславие — голос из бездны; хорошо оно или плохо, искусственности в нем нет.
Замечательно, что вещи странные, незнакомые, чужие кажутся нам не страшными и дикими, а просто искусственными. Примеров тому немало; один из них — тропические растения и птицы. Когда мы видим огромный пламенеющий цветок тропического леса, он не кажется нам пожаром природы, безмолвным взрывом ее страшных сил. Нам просто трудно поверить, что он не восковой. Когда мы видим крохотное тельце и гигантский клюв тропической птицы, мы не думаем, что это причудливая и не очень тонкая шутка творения. Скорей уж нам кажется, что это игрушка, искусно выточенная и раскрашенная. То же самое можно сказать о великой судороге природы, связанной с именем Байрона. Байронизм для нас — не потухший вулкан, а погасший фейерверк.
На самом же деле и Байрон и байронизм были куда лучше и значительнее, чем нам кажется. Прежде всего, мы ошибаемся, когда зовем Байрона пессимистом. Правда, он и сам так думал, но мало–мальски знакомый с Байроном критик знает, что, пожалуй, никто из умных людей не ошибался так на свой счет, как
