правдивая из книг. От ее правдивости порой захватывает дух. Она точна не в описании манер — ведь манеры фальшивы — и не в изложении фактов — факты лгут; она описывает с предельной точностью единственно реальную вещь, неиспаряемый осадок — то есть чувства. М–р Рид мог бы стоять на голове, м–с Рид — гарцевать на драконе, Эдвард Рочестер — иметь четыре глаза, а Сент–Джон Риверс — три ноги, и все же «Джен Эйр» и «Грозовой перевал» останутся правдивейшими книгами на свете [41]. Любимый герой сестер Бронте — сам по себе чудище. Все в нем не так, кроме сути. Нос у него на лбу, глаза на щеках, руки растут из шеи, но сердце — на месте.
Романы сестер Бронте поведали нам важную и бесспорную истину о родстве между радостью и страхом. Героиня Бронте невзрачна, неловка, неопытна той унизительной неопытностью, которую можно назвать уродливой невинностью; и все же именно ей, одинокой и нескладной, доступна величайшая в мире радость — радость ожидания, пламенная радость невежества. На ее примере мы видим, как глупо ждать радости от бальных платьев или собственной ложи в опере. Радуется не тот, кто гонится за удовольствиями; не светский человек по достоинству ценит «белый свет». Если вы научились выполнять в совершенстве все условности, вы научились выполнять их машинально, без чувств. Зато человек неуклюжий и робкий, в плохо сшитом вечернем костюме и в тесных перчатках, неспособный выговорить связно вежливую фразу, знает древний восторг юности. Он не утратил страха, без которого немыслима радость. Вот этот самый дух и наполняет книги Бронте. Они воспевают радости робких и бесконечно важны в наше время, когда люди не могут радоваться, потому что утеряли робость. Первичные страшные силы, правящие миром, знакомы невзрачной и доверчивой гувернантке гораздо больше, чем легиону буйных поэтов. Она смотрит на мир просто и потому боится и радуется. Она робеет перед сонмом звезд, и потому ее радости не станут темными и пустыми, как обыденный труд. Дар страха — первый и редчайший на пути к счастью. Робость — начало всякой радости.
Мне кажется, роль дикой и бедной юности сестер Бронте, проведенной в дикой бедности Йоркшира, сильно преувеличена. Чувства, которые они описывали, существуют повсюду: это утренняя свежесть бытия, весенний страх и весенняя радость. Каждого из нас в детстве или в юности пугала безымянная угроза, бесформенная и жуткая, как «Грозовой перевал». Каждый из нас мечтал о событиях ничуть не более связных, чем сюжет «Джен Эйр». Сестры Бронте сообщили нам, что таится за тихой пригородной респектабельностью. Клэфем [42], как все пригороды мира, стоит на вулкане. Тысячи мужчин снуют по кирпичной пустыне, что–то зарабатывают, во что–то верят, во что–то одеваются; тысячи женщин, затаив и горе и радость, крутятся по хозяйству, чинят белье и бранят детей. Одна из них обрела речь и рассказала обо всех. Ее звали Шарлотта Бронте. Мы вписаны в огромный чертеж Лондона, и временами нам кажется, что мы вот–вот сойдем с ума от бесконечности улиц и немыслимой арифметики толп. Но все это мираж, выдумка. Нет длинных кварталов, нет людской толпы; колоссальный чертеж живет только в мозгу строителя. Каждый человек — особенный, и каждый бесконечно важен. Каждый дом стоит в центре мира. А среди миллионов жилищ каждое хоть раз, хоть для кого–то стало святыней и желанным концом странствий.
ИЗ ЛОНДОНСКОЙ ПЕРИОДИКИ 1902—1904 гг.
СЛЕПОТА ЛЮБИТЕЛЯ ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТЕЙ
Как–то мне довелось познакомиться с одним американцем, очень неглупым и живым человеком, который во время нашей беседы о природе после паузы заявил с неподражаемым акцентом: «Ну знаете, раз вам удалось увидеть самую высокую гору в Швейцарии, к чему смотреть все остальное?» Поглощенный, как и все американцы, духом конкуренции, он, очевидно, допускал, что даже горы могут конкурировать друг с другом, а потому судил об уходящих в небеса горных вершинах, как об американских портье, отчаянно сражающихся между собой на вокзале за его чемодан. Существует вполне укоренившаяся (насколько — не знаю) точка зрения, будто конкуренция благотворно сказывается на развитии личности. Сторонники крайних форм конкуренции неизменно отстаивают идею о том, что именно в состязании развивается личность, формируется индивидуальное своеобразие человека. На самом деле ничего подобного, конечно же, не происходит. Конкуренция — это попросту имитация, подражание, и, какой бы жестокой и непримиримой она ни была, она останется жестокой и непримиримой имитацией. Если в туристском справочнике одна из достопримечательностей выделяется из числа других как самая главная, например самая высокая гора, самое толстое дерево, самая круглая дырка в стене, тысячи других красот пропадут попусту, подобно непризнанным гениям рода человеческого. Люди видят Мадлен и Лувр, но не видят Парижа, они видят Пфальцский замок и Драхенфельс, но не видят Рейна. Они видят Вестминстерское аббатство и Стратфорд–он–Эйвон, но не видят самой Англии [43]. Англия так и останется для них неведомой Атлантидой. Они видят пирамиды, дольмены, покосившиеся башни, великие стены, висячие сады, катакомбы, колоссальные статуи, но им ни разу не довелось увидеть то самое чудо, по сравнению с которым все эти достопримечательности — ничто. Они видели семь чудес света, но самого света так и не видали.
Сразу же хочу оговориться: я отнюдь не разделяю того презрения, которое иногда испытывают к путешественникам унылые домоседы. Я сожалею не о том, что люди с энтузиазмом едут в Драхенфельс, а о том, что они не проявляют энтузиазма ко всему остальному. Наша главная беда в том, что мы осматриваем достопримечательности в отрыве от всего, что их окружает, и превозносим их как исконную цель нашего путешествия. Всякий наделенный воображением человек многое почерпнет из путешествия по Франции или Германии. Хочу лишь заметить, что он почерпнет ничуть не меньше, если никогда не побывает в тех местах, куда повсеместно и методично возят туристов. Если бы человек мог очутиться в этих местах самым неожиданным и естественным образом, эффект был бы совсем иным. Тогда бы статуи и соборы подстерегали его, как нечаянно распустившийся цветок в живой изгороди или облако, неожиданно принявшее прихотливые очертания. Бродить среди великолепных холмов Суссекса, внезапно увидеть грозную крепость, за которой простирается безбрежный лес, и узнать, что это и есть замок Ховардов; идти по песчаному побережью в Нормандии, увидеть деревушку, прилепившуюся к скале, и выяснить, что это аббатство Сен–Мишель, — вот что значит путешествовать с толком. Ведь в этом случае самое прекрасное зрелище предстанет кульминацией в ряду пусть и менее значительных, но также привлекательных зрелищ. Тот, кто не наслаждался видом Суссекских круч, не получит истинного удовольствия и от Арундельского замка [44]. Того, кто останется равнодушным к морю и песку, вряд ли поразит и страшный утес Архангела. Однако современному туристу свойственно рассматривать эти достопримечательности сами по себе, представлять их чудесами природы, единственными в своем роде. По сути дела, суеверие средневекового паломника, который шел многие мили, чтобы на мгновение коснуться рукой заветного камня, ничем не отличается от идолопоклонства современного туриста, который объедет полсвета, чтобы на этот камень взглянуть. Нельзя не заметить, что достопримечательность, которая является составной частью окружающей обстановки, не имеет ничего общего с достопримечательностью, изъятой из своего окружения. Если долго идти по тропинке в графстве Суррей, вдоль которой, может быть, на мили вперед простирается удивительной красоты живая изгородь из диких роз, то бывает, что остановишься в изумлении при виде какого–нибудь одного куста или цветка, отличающегося от остальных невиданной статью и великолепием. Но ст
