отнюдь не отменяет то обстоятельство, что наиболее обоснованной из них оказалась лишь одна. Я верю (больше в силу традиции), что Земля круглая. То, что существуют люди, убежденные, что Земля имеет форму прямоугольника или треугольника, совершенно не влияет на ту самую форму, которой она обладает на самом деле. Именно поэтому–то я и хочу еще раз предостеречь: никогда не говорите, что обилие разнообразных точек зрения удерживает вас от выбора какой–то одной для себя. Это по меньшей мере не умно.
5. Если вашу точку зрения вдруг назовут безумной (а такое вполне может случиться), не надо отвечать, что безумцами именуют тех, кто имел несчастье оказаться в меньшинстве, а здравыми — тех, кто в большинстве. Нормальные нормальны потому, что они составляют в своей совокупности основу человечества. Безумные не есть меньшинство, ибо они не составляют даже малого единства. Человек, считающий себя человеком, убежден в том, что и сосед его — человек. Но человек, вообразивший себя цыпленком, вовсе не пытается смотреть, как в окно, в своего ближнего, который объявил, что он сделан из стекла. Человек, вообразивший себя Иисусом, не станет спорить с тем, кто вообразил себя Рокфеллером, если они по какой–то случайности встретятся. Но безумцы друг с другом не встречаются. Это, пожалуй, единственное, чего им не дано. Они могут произносить речи, они могут вдохновлять, они могут сражаться, они могут основывать религии, но они не могут встретиться с такими же безумцами, как они. Маньяки не могут составить большинства прежде всего потому, что для начала они не в состоянии образовать хотя бы меньшинство. Если бы два безумца сумели договориться друг с другом, они бы завоевали весь мир.
6. Не говорите, что идея равенства людей абсурдна на том основании, что бывают люди высокого роста, а бывают и невысокого, что бывают великие умы, а бывают и глупцы. В самый разгар Французской революции было замечено, что Дантон высок ростом, а Марат невысок. В самый разгар предвыборной кампании в Америке стало известно, что Рокфеллер глуп, а Брайан умен [150]. Доктрина человеческого равенства основана на следующем: не бывает ни одного действительно умного человека, который вдруг не почувствовал бы себя глупцом. Нет ни одного человека высокого роста, который однажды не почувствовал бы себя крошечным. Есть люди, которые никогда не ощущают собственной незначительности, и вот они–то и впрямь незначительны.
7. Не говорите — заклинаю вас всеми святыми, — что первобытный человек покорил женщину следующим образом: взял дубинку, сбил ее с ног и уволок. С какой, спрашивается, стати ему было вести себя столь дурацким образом? Разве воробей нападает на воробьиху, размахивая прутиком? Разве жираф подстерегает жирафиху, чтобы оглушить ее стволом пальмы? С какой же стати первобытному мужчине было прибегать к такому насилию? Зачем же нам втаптывать женщину в грязь, ставя ее ниже многих четвероногих, и утверждать, что она была жалкой рабыней в то время, когда эти четвероногие, если верить нам же, были творцами, были богами? Умоляю вас, не повторяйте подобной чепухи. Забудьте про нее раз и навсегда, и, быть может, тогда мы и начнем обсуждать публично все важные вопросы с должной серьезностью. Впрочем, я начинаю замечать, что мой список запретов начинает разрастаться, и боюсь, что так может продолжаться до бесконечности. Прошу у читателей прощения за то, что так много, долго и сердито занимал его внимание. Я и впрямь вообразил на какое–то мгновение, что пишу книгу.
ИЗ СБОРНИКА «УТОПИЯ РОСТОВЩИКОВ» (1917)
ЗАСИЛЬЕ ПЛОХОЙ ЖУРНАЛИСТИКИ
Поразительное решение правительства использовать методы, чуждые Англии и скорее свойственные полиции континентальной Европы, объясняется, возможно, появлением ясно излагающих свою позицию, боевых по духу газет, похожих на некоторые газеты континентальной Европы [151]. Такому положению дел есть множество объяснений. Но точнее всего было бы отметить, что монополия плохой журналистики мешает существованию журналистики хорошей. Журналистика и литература вещи разные, но есть хорошая и есть плохая журналистика, как, впрочем, и литература и даже футбол. За последние двадцать лет правящие Англией плутократы насаждали в стране исключительно плохую журналистику.
Всегда требуется значительное время, чтобы докопаться до простого и главного. Чего только ни говорили о современной прессе, особенно о желтой: что она и шовинистическая, и филистерская, и сенсационная, и не в меру любопытная, и банальная, но ни одно из этих определений не указывает на ее суть.
Все дело в том, что пресса вовсе не та, за какую себя выдает. Это не «народная пресса». Она не является органом общественного мнения. Она представляет собой плод заговора ограниченного числа миллионеров (достаточно похожих друг на друга), договорившихся о том, что может и чего не может знать наша великая страна о себе самой, своих друзьях и врагах…
Потребитель новостей получает всю политическую информацию и все свои политические установки от практически сложившегося тайного сообщества с ограниченным числом членов, но с неограниченными денежными ресурсами.
Эту чудовищную, но важную правду скрывают от нас, прикрываясь рядом получивших широкое распространение небылиц. Бытует мнение, что пресса стала дешевой и банальной, потому что она общедоступна. Иными словами, предпринимается попытка дискредитировать демократию, представив журналистику как естественную литературу демократии. Это совершеннейшая чепуха. Демократия и пресса так же далеки друг от друга, как демократия и высшая знать. Газеты миллионеров вульгарны и пусты потому, что вульгарны и пусты сами миллионеры. Однообразная прерия печатных слов по душе не редактору, не помощнику редактора и, уж конечно, не читателю, а именно владельцу газеты. Реклама также используется для клеветы на демократию. Но реклама исходит не от малограмотного большинства. Она исходит от изысканного меньшинства. Вы когда–либо слышали о том, чтобы толпа пыталась водрузить на ратушу плакат с воззваниями в пользу шампуня? Или, может быть, вам приходилось видеть оборванного бедняка, старательно, просто из любви к искусству, рисующего на стене картину, рекламирующую «солнечное мыло»? Это чепуха. Уродливые плакаты на стенах наших домов вывешивают те же люди, которые украшают свои собственные стены изысканными и дорогими картинами. Вульгаризация современной жизни исходит от правящего класса. Большинство из тех, кто вывешивает рекламные щиты в Камберуэлле, — это люди, чьи имена занесены в книгу пэров.
Есть и другая небылица: мнение о том, что якобы хозяева газетных трестов «дают людям именно то, чего они хотят». На самом же деле тресты дают людям лишь то, что считают нужным. В былые времена как–то стало известно, что одному из придворных была предоставлена монополия на торговлю шелком, а другому — на торговлю сладким вином. Один из членов палаты общин в шутку спросил, у кого монополия на торговлю хлебом [152]. Я содрогаюсь при мысли о том, что сказал бы этот язвительный законодатель, если бы в ответ он услышал распространяемый ныне вздор об «удовлетворении общественного вкуса»…
Сравнение напрашивается само собой. «После хлеба людям захочется знаний», — говорил Дантон. Знания сегодня монополизированы и поступают к людям маленькими обработанными порциями, словно хлеб в осажденный город. Люди не могут знать, что происходит, в чьих бы руках ни была привилегия информировать их. Люди не могут не внимать вестнику, даже если он лжец. Они не могут не слушать лжеца, даже если он однообразен. Официозный журналист скучен и лжив, но по крайней мере раньше сообщаемая им информация не оставалась без внимания. Последнее время мы все больше убеждаемся, что капитализм не может писать, так же как он не может сражаться, молиться, веселиться, шутить; ему вообще не свойственно ничто человеческое. Но все это стало очевидным лишь недавно.
Если вы все еще по–холопски верите, что пресса, управляемая капиталистами, является народной и популярной (ровно настолько, насколько популярен грязный источник в пустыне), то подумайте о помпезных статьях, восхваляющих людей вроде тех, что входят в клуб миллионеров. Вы когда–нибудь
