у Шпета вот за этими словами:
'Говоря строго, у нас не было православной философской школы, а есть только свой стиль- плохой стиль, но стиль и свой- духовно-академического философствования: при всем добросовестном, почти физическом, можно сказать, воловьем трудолюбии, стиль ленивой туго дающейся мысли, сопровождающейся какою-то недоговоренностью, каким-то 'себе на уме', которое как будто ждет доверия к своей глубине и тонкости, но не внушает, однако, его — нет его, и откуда ему взяться, из чего зародиться, на что опереться?..' (Шпет. Очерк, с. 175).
Вердикт, иначе не скажешь. Приговор. И не только суровый, но и обоюдоострый. Ведь закончить такими словами рассказ о другом философе, — это значит присвоить лично себе все черты описанного философского великолепия. Не слабо себя ценил Густав Шпет!
Кстати, и Александр Введенский умудрился походя подписаться под коллективным прошением сообщества философов умертвить Карпова и не открывать его трудов.
Без указания источника, очевидно, словца лишь красного ради, он помещает в своей речи 'Судьбы философии в России', произнесенной на первом публичном заседании философского общества при Петербургском Университете в 1898 году вот такой анекдот про прежнее житье:
'А как отзывались все эти неблагоприятные условия на учащихся в духовных академиях? Трудно поверить, что академические студенты были доведены до того, что предпочитали профессоров, которые неясно излагают свой предмет.
'Что это за наставник! — говорили они, — у него все так ясно, не на чем и головы поломать, то ли дело Карпов: у него в классе ничего не поймешь, да и потом думаешь, думаешь и все-таки часто не поймешь. Вот это так профессор!'
Естественное стремление молодежи к умственной самодеятельности приходилось удовлетворять исключительно путем разгадывания туманных выражений профессора!'.
Как вы сами ощущаете, хотелось ли кому-нибудь читать Карпова после такой рекламы ведущих светил философии?
А ведь при этом Введенский, похоже, Карпова вообще не открывал. Думаю, дальше это станет очевидным. А Шпет определенно видит у Карпова не Карпова, а что-то свое, то, на что настроен его строгий и чистый философский глаз. И все, что он поминает из Карпова, выдернуто откуда угодно, но только не из начала его рассуждений и не последовательно. Великий методолог Шпет точно слепнет, читая Карпова, и не видит того, как Карпов обосновывает свою науку.
У меня нет задачи отстаивать Карпова-философа. Я склонен считать, что те слабости, что нашел у него Шпет, действительно существуют, но это одна из составляющих. Другая — это психология и философия самопознания. Меня привлекает именно она, Шпета и других именно она почему-то отталкивала.
В 1922 году, когда писался очерк Шпета, цитатой из Белинского, почти как цитатой из Ленина, можно было заткнуть любой рот, даже давно умершего мыслителя. Сказать про кого-то словами Белинского, что он 'действительно 'стеснил философию' и 'вместо живого духа ее получил мертвую психологию '', — это убийство. Подумайте сами, мог ли после этого хоть кто-то из имеющих власть в науке, разрешить поминать Карпова в психологии? Шпет делает подлость, хотя его и оправдывает то, что он еще об этом не знает. Репрессии на ученых еще только грядут. А какой же чистый ученый может допустить мысль, что то, что творится в политике государства и управлении, может иметь отношение к науке? Трудолюбие воловье, а мысль ленивая, дается туго…
Использует он Белинского и для того, чтобы оправдаться в том, почему не хочет действительно понимать рассуждения Карпова:
'Отгадал Белинский и тайный источник этого психологизма: 'Метафизическое (в смысле автора), — констатирует он, — снова приводит нас к психологии и снова разлучает нас с истинною философиею'.
Спиритуализм в такой же мере всегда психологистичен, как материализм — механистичен'.
Как, однако, хорошо спелись строгий философ и революционный демократ! Прямо как один памфлет вместе пишут. А о чем это они?
Да о той же самой травле, которую устроил Белинский в «Современнике» всем противникам Сеченова и физиологического триумфа. И начиналась она, как вы видите, с Карпова.
Что означают в действительности использованные здесь Шпетом и Белинским ученые слова? Что такое «метафизическое» у Карпова, сам Шпет объяснит чуть дальше: 'Мыслимое есть вторая характеристика метафизического' (Там же, с. 169).
И что такое спиритуализм? Это в философии направление, признававшее дух, а в психологии — душу.
Вот получается, что Белинский со Шпетом словно ведут задушевную беседу:
— Исследование мышления снова приводит нас к психологии и снова разлучает нас с истинною, то есть строгою философиею.
— Да-да! Спиритуализм всегда психологичен, потому что если признать, что у человека есть душа, то приходится допустить, что должен быть и ее источник!
— А это недопустимо, потому что тогда физиология не сможет победить и революционерам не на что будет опереться, чтобы скинуть отцов с трона!
— Конечно! Да ведь и строгой науке придется всю себя переделать и пересмотреть, исходя из нового видения мира, а мы уже так хорошо все описали…
Возможно, я жестковат по отношению к Шпету, он был замечательным мыслителем и очень мне нравится. Как, впрочем, и Александр Иванович Введенский. Но мне не нравится, что они сделали с Карповым. Так что считайте, что я сражаюсь не против Шпета, а за Карпова.
А с Карповым так. Весь рассказ Шпета о Карпове строится на том, как он определяет поставленную Карповым перед собой цель.
'Карпов понимает философию как науку, рассматривающую 'все бытие как одно гармоническое целое в сверхчувственном или мыслимом, сколько оно может быть развито из сознания и выражено в системе'.
Ее цель- найти закон гармонического бытия вселенной и указание в ней места, значения и отношения человека' (Там же, с. 168).
Мысль эта, действительно присутствующая у Карпова, является лишь одним из промежуточных выводов его 'Введения в философию'. Выделить ее в качестве определяющей и Карпова и его философию, мягко говоря, натяжка или столь любимая сгноившими Шпета в лагерях марксистами игра в цитаты.
Сочинение это — 'Введение в философию' — далеко не однозначное. Оно писалось в 30-х годах XIX века.
Незадолго до этого, переводя Платона, Карпов сетует на то, что в России до сих пор даже нет хорошего, то есть простого и понятного языка, для философствования. Говоря о переводивших Платона до него Павлове и Сидоровском, он восклицает: 'С тогдашним русским языком можно ли было сделать что- нибудь удачнее?' (Цит. по: Шпет. Очерк, с. 23).
При этом, с одной стороны, беда с безобразием в научном языке до сих пор жива, а с другой, мы сейчас почитаем Карпова, и вы оцените сами, как же он прост и понятен по сравнению с тем, что ожидается.
Кстати, и по сравнению со Шпетом, по крайней мере, со Шпетовской статьей о том, какой должна быть психология — 'Один путь психологии и куда он ведет'. Ведь, в сущности, в этой статье Шпет пытается еще раз сделать то, что за много лет до него уже сделал Карпов. Но как разнится их язык! Как трудно понять, что хочет сказать Шпет, и как понятен Карпов!
Я не уверен, но подозреваю, что Василий Николаевич Карпов немало способствовал тому, что сделал Пушкин с русским языком, превращая его в великий, могучий и прекрасный.