христиане. И совсем не могу я понять Антуана и Рашель. Прости меня, Наоми! Ты не можешь себе представить, как я стыжусь своей серости. Пойми: мне просто неудобно столько раз это повторять, но я до сих пор почти не читала романов. Вначале мне было страшно даже открыть эти книги, но, кажется, я уже начинаю входить во вкус и получаю удовольствие от чтения.
С нетерпением жду встречи с тобой.
… июля
Жажда становилась нестерпимой. «Лучше умереть в поисках воды, чем от жажды», — подумала Сэцуко. Она открыла глаза, но ничего не увидела, кроме окутывавшей ее тьмы. Наверно, сейчас ночь, решила она, определив это по проникавшему в щель холодному воздуху. Сверху доносилось стрекотанье цикад. Как удалось им выжить и где они прятались в те дни, когда от бомбежек, казалось, горела земля? Шестнадцатого августа распустили их школьный трудовой отряд. С того дня Сэцуко уже не поднималась с постели. Каждую ночь она удивленно прислушивалась к стрекотанью цикад, словно это было невиданное чудо. Они жили среди жалких клочков травы на выжженной докрасна земли. Они жили. Они жили!
В кромешной тьме Сэцуко вдруг привиделись тоненькие, как шелковинки, но яркие и сочные стебельки зеленой травы. Они были похожи на лучики света.
«Сэцуко, — сказала мать, — с завтрашнего дня начнем разбирать развалины. Встань пораньше и помоги мне до ухода на работу». Когда их дом сгорел во время бомбежки, они вместе с другими погорельцами поселились в вагоне, стоявшем на запасном пути на станции Йокохама. Сэцуко продолжала работать на заводе, а мать на весь день уходила искать мужа, пропавшего после бомбежки. В тот день отцу Сэцуко нездоровилось, и он позднее обычного отправился на работу. Сообщение о воздушной тревоге застало его в пути. Сколько раз мать корила себя за то, что отпустила его, больного, на работу, не настояла, чтобы он остался дома! Сначала она еще слабо надеялась, что отец вернется, потом отчаялась и спустя три дня отправилась на розыски, надеясь набрести хотя бы на его останки. Пробродив весь день среди развалин, к вечеру она без сил возвращалась в их вагон, закутывалась в одеяло и безмолвно сидела в углу. Сколько ночей Сэцуко с жалостью глядела на мать, не в силах ей помочь. В последнее время Сэцуко стала чувствовать непонятную слабость, но, превозмогая ее, собирала полуобгоревшие щепки, варила немудреную еду на уцелевшей во время пожара печурке и кормила мать. Однажды в воскресенье Сэцуко встала рано. Она постирала пропитавшуюся за неделю потом одежду и сказала матери: «Сегодня пойду вместе с тобой разыскивать отца». Та печально покачала головой, глядя на улицу сквозь разбитое стекло вагона. К тому времени среди развалин стали возводить временные бараки. Одни погорельцы переселились туда, другие уехали к родственникам в деревню. Вагон, прежде битком набитый пострадавшими от бомбежки, опустел. Остались в нем только мать и Сэцуко.
«Сэцуко, — ответила мать, — честно говоря, я не особенно его искала. Вначале я прошла весь путь от дома до места его работы. Разглядывала каждый труп, а их там было немало. Потом вдруг почувствовала, что больше этого не вынесу. Так тягостно стало. Многие трупы настолько обгорели, что трудно было понять, мужчина это или женщина. Я подумала, что у всех этих мертвецов есть свои семьи и, может, их тоже разыскивают, а я тут хожу, переворачиваю их, смотрю, только что в рот не заглядываю. И я прекратила поиски. Сэцуко, твоя мать поступила плохо. Другие продолжают искать своих ближних, а я бросила. Не могу! Я сидела среди обгоревших трупов и думала: не все ли равно — вот этот рядом лежащий труп мой муж или кто-то другой?»
В тот день Сэцуко все же заставила мать пойти вместе с ней. Они вновь прошли весь путь от начала до конца, но напрасно. Минуло по крайней мере полмесяца, пока мать свыклась с мыслью, что ее муж погиб. И тогда она, словно вернувшись к реальной жизни, предложила Сэцуко разобрать развалины их дома.
Подняв обгоревший лист кровельного железа, Сэцуко обнаружила под ним несколько тоненьких зеленых стебельков. Это были бледные, слабенькие, выросшие в темноте, без солнца, но — без сомнения — травинки, и мать с дочерью, не сговариваясь, опустились на колени и осторожно прикоснулись пальцами к этому зеленому чуду. Потом мать, все еще стоя на коленях, закрыла ладонями лицо и разрыдалась. Сэцуко глядела на плачущую мать и думала о том, что отец никогда уже не вернется к жизни…
Прислушиваясь к стрекотанью цикад, Сэцуко размышляла о том, сколь велики жизненные силы у трав, у насекомых. Что им, насекомым и травам, до войны?! Наверно, поэтому бог и одарил их такой силой жизни, способностью к возрождению. Другое дело — человек. Человек, который прошел войну, вряд ли способен возродиться к жизни. Но ведь и отец Наоми, и Сёити, отвергавшие войну, умерли тоже. Сэцуко прислушалась: ей хотелось услышать шаги приближающейся смерти. Но вместо этого до нее донеслось стрекотанье цикад, и она увидела тонкие, как шелковинки, стебельки травы.
Милая Сэцуко!
Читала ли ты сегодняшние газеты?
Париж пал!
У меня сегодня странное настроение — сама себя не пойму. Следовало бы печалиться, что наш союзник Германия терпит поражение. Но я почему-то нисколько об этом не сожалею. Я чувствую, как парижане радуются. Жак и Жен ни всего лишь герои романа, но для меня они — значительно больше. Ты не можешь себе представить, с каким упоением я читала «Семью Тибо». Для меня, одинокой Наоми, герои этого романа стали друзьями. Потому мне близок и дорог и сам Париж, который они так любили.
Газеты пишут: Париж пал. Мне кажется, слово «пал» здесь совсем не подходит. Вот раньше, когда его захватила Германия, он действительно пал. В ту пору учителя в школе нам говорили: Германия непобедима, с Францией покончено. Когда я рассказала об этом маме, она ответила: «Париж захватывали еще во времена Столетней войны, но любой войне всегда бывает конец, и Париж всякий раз возвращался к мирной жизни, как бессмертная птица феникс. Он не даст войне себя погубить». Тогда я была еще слишком мала и не очень понимала то, о чем говорила мама, но слова ее запомнила. И вот теперь, мне кажется, я наконец уразумела смысл ее слов.
С тех пор как мы с тобой подружились, я всячески старалась жить и думать, как истинная японка, и считала, что теперь-то уж я совсем не похожа на маму. Но сегодня она, прочитав газету, радостно воскликнула: «Кончаются плохие времена!» И я задумалась: а каково мое отношение к этим событиям? Тебя, Сэцуко, это сообщение, безусловно, опечалило. Но я, к сожалению, на тебя не похожа. И это меня очень расстроило. Да, сказала я себе, ты пока еще ничего не можешь с собой поделать и, сколько ни старайся, никогда не станешь настоящей патриоткой, как Сэцуко.
Сэцуко, разве война французов отличается от войны, которую ведут японцы? На острове Сайпан было много женщин и детей, но все они предпочли умереть, а не сдаться врагу. А парижане этого не сделали. А разве немцы, потерпев на этот раз поражение и сдав Париж, решили все как один умереть? Или же только японцы, воспитанные в духе Ямато^, готовы предпочесть смерть поражению? Прочитав на эту тему редакционную статью в газете, мама страшно рассердилась и сказала: «Если они серьезно так думают, значит, все они посходили с ума. Они пишут: „Когда Сайпан захватит Америка, она построит там аэродром и будет бомбить Японию; вся Япония станет театром военных действий; мы должны воевать до конца даже на территории Японии…“ Только сумасшедший может поверить, что мы будем вести войну до последнего японца», — сказала мама.
А мне все это непонятно. Может быть, это моя мама сошла с ума.
Я в отчаянии. Наверно, такое же чувство испытывал Жак, когда окончилась неудачей его попытка разбрасывать листовки с аэроплана Мейнестреля. Я поняла, что не смогу стать такой примерной японской девушкой, как ты, как бы ни старалась. И нет мне прощения: ведь я радуюсь поражению нашего союзника Германии и победам наших противников. Но я неспособна себя перебороть и печалиться из-за того, что парижане вернули свой Париж.
