другу в вовремя встретившейся луже и тягая трещащие подолы, чтобы прилюдно опозорить, хотя торговать им было совсем нечем – одна предлагала вместо сметаны подаренное соседской коровой скисшее молоко, другая выставила на чужое место пару чужих же калош разных размеров, найденных под одним уснувшим механизатором, а третьей и вовсе уже нечего было предложить, кроме позорной старости и обиды – что две цапаются, а она нет.
Кроме того, на свежеобанкроченном местными воротилами фарфоровом производстве высоковольтных изоляторов мастер цеха облупки форм ухитрился прищемить тисками руку облупщику-отскребщику из-за застарелой неприязни со времен прошедшего Октября по поводу неверно поделенных закусочных солений и неровно розлитой в тары влаги, да еще одна мать-одиночка вновь собралась с утра рожать, а обратную городскую электричку специалисты взяли, да отменили из-за пролежня в рельсе – вот и ори, попав в такие тиски. Да и весь пригород наполнился веселым звоном школьных голосов, поскольку с утра прокуренный и пропитый, сиплый, но точно детский голосок сурово рыкнул в телефонной трубке испуганному директору школы – ' Бонба, старый хрыч, засунутая куда надо, рванет сходу, после контрошки по этой…геометрии. Считай, сука, секунды жизни', – и нагло кинул трубку на рычаг. Поймать бы шутника-злодея, автомат в городе необрезанный, как упрямый еврей, один исправно стоит напротив милиции, и все его, звонившего и потом пробовавшего зубами провод на прочность, видели – но как отличить от других таких же: глазки бегают, бритенький, ушки топыркой, умотан во все серое и закумуфлирован грязью и кепкой – поди сыщи.
Но, конечно, Арсений Фомич спокойно в дневные часы прошел по городку, разыскал без труда дом и вжал кнопку звонка дребезжащей двери с оборванной, когда-то ватиновой обивкой на четвертом этаже покосившейся и, возможно, просевшей на флангах пятиэтажки. За дверью долго шуршало и вздыхало безлюдье, но скоро голос, утомленный молчаньем, громко скрипнул:
– Ктой-то вы там?
– Я Полозков, – обрадовался Сеня голосу. – Я по просьбе Аркадии Самсоновны.
– Слышу, – подтвердил нетвердый, сбивчивый звук. – Это ты кто?
– Она мне поручила, Аркадия Самсоновна. Она в больнице.
– Не знаю, – засомневался старый, дребезжащий звук. – А ты чего не в больнице?
– Она мне велела. Вот и ключ от комнаты дала. Аркадия Самсоновна. А Вы то кто?
– Я кто надо я, сама, чай, знаю. Не сбивай с разговора. Я-то Феня. А ты пошто звонишь?
– Надо мне. Срочно велено войти и выполнить поручение.
– Так и говори толково. Ну-ка пройдись, пройдись туда-сюда, я на тебя сквозь цепочку погляжу.
Арсений ожесточенно зашагал перед дверью, но после смирился и с минуту вышагивал гусем. Но тут дверь опять щелкнула, звякнула, и на пороге Сеня увидел мятую полную сгорбленную старуху в древнем косом халате и дырчатых тапках. Феня с подозрением оглядела куртку и кепку визитера, выслушала его, оглядела ключ, пожевала губами и подергала волевым подбородком, украшенным редкими вьющимися волосками.
– Врешь, – сказала. – Иди вон вторая дверь. Чемоданчик ему сподобился. Врешь, потому что косишь. На меня не бросайся, скоро племянница будет, – и скрылась, ковыляя, за другой дверью.
Арсений сунул ключ, замок щелкнул, и он вошел в комнату.
Старенький комодик, зеркало в пол стены с подзеркальником, этажерка и круглый древний раздвижной стол – все было ношеное, выпирало пыльными полочками, балясинками, выдвижными шкафчиками, всюду стопками и кучками роились книжки и бумажки, на тщательно, как показалось, подровненные и сбитые. Чудилось, что живой хозяин покинул эту обитель давно, а потом другой хозяин, осторожно неласковый, покопался в чужом хламе в перчатках.
Серый от времени небольшой фибровый чемоданчик одиноко стоял на столе. На стене висели фарфоровый битый букет и льняная ручная вышивка. А место фотографии хозяйки с сыном занял невыгоревший квадрат обоев рядом с вылезающей из почему-то тикающих ходиков лысой кукушкой.
Сеня опустился на стул с венскими спинкой и кривыми рахитичными ножками. Старушка явно двигалась к какой-то предназначенной черте, которую, возможно, и видела. Но почему он, Арсений Полозков, человек вполне трезвый, взялся чертить без оглядки тот же маршрут. Забросив привычный круг и регламент. Не слишком ли много за годы осело в нем тины обыденного порядка и трухи еле пережеванных дней. Захотелось вовне? Тут же он вспомнил себя, молодого искрометного чудака, с прозрачными детскими венами, доброго и глухого к заколоченным гулким подвалам чужих обид и невзгод. Что, опять потянуло впасть в прошлые дни? Сеня прошелся по комнате, присел на корточки, полистал пальцами стопку старых пластинок Шульженко и 'Червоны руты', желтых коммунальных бланков, афиш и программок кончивших борьбу с искусством театров. И в руки ему выпала из набора жухлых открыток старушкина фотография недавней поры. Здесь она была наряжена в выуженную со дна сундука темную парчу и сияла перед фотографом счастливой, чуть налепленной улыбкой. На обороте фотографию сопровождали краткие слова: ' любимому и единственному Ф.'. Старушка на больничной койке, в убранстве из желтых жухлых цветов на непростиранном больничном одеяле изрядно отличалась от этой на фото, так, что и ту и эту память могла запросто потерять. Арсений засунул фотографию в карман куртки, поднялся, забрал чемоданчик и вышел из комнаты, щелкнув дверью.
В коридоре в упор глянула на него и его багаж согбенная толстая Феня.
– Оставайся, милок. Неровен час и племянница будет. А то куды в ночь. Засбирался, убогий. Воришкам и побирунцам, и тем надоть часа ждать. Чужой пройтить, а в свой сноровиться. Чайку с вишневым, а? – и зашуршала по полу клюкой, удерживаясь и припадая.
– Да нет, бабушка. Побегу, может, на электричку успею.
– Кто бегет, тот спотыкивается. Ужо под ноженьки то гляди, – прошуршала она Сене вслед.
И, выскочив из отваливающейся двери подъезда, тихо приставив ее на место, Арсений и вправду увидел справа и слева сгустившиеся сумерки, некоторым, пока прозрачным слоем покрывавшие возможную дорогу к вокзалу.
Но не успел он ступить и десяток шагов, как сзади колотушкой захлопал, завелся, а потом ржаво засипел мотор УАЗика, и в мегафон громкий голос грамотно предупредил: ' Товарищ, пройдите в проверку документа. Товарищ, приглашаетесь, внимание, дышать в трубку', и какой-то, похоже старшина, кряхтя вывалился сбоку машины и, зачерпывая из луж кривыми сапогами, медленно побежал к Полозкову, по ходу выкрикивая:
– Ну чего…тебя что ль…не расслышал? Иди стой-ка, проверка вечерне-поселковая. Давай не спеши, догоню хуже…Чего тащишь, тащило?
Что тут промелькнуло во взбудораженном воображении Арсения Фомича – не знает и он сам. Во всяком случае много позже, собравшись спокойно разобрать свои тогдашние ощущения, он нашел лишь их обрывки: ' Ночь, улица, фонарь…осмотр, странная цена старушкиной доброты…а была ли вся эта бабушка…у старшины свой резон….да, приглашен был на чай с вишней, так зачем смылся?'
И Сеня, оглянувшись на кривоногого и озабоченного службой, на слепящие фары машины, бросился вдруг неожиданно для себя вперед, в сторону, сунулся и пролез сквозь трухлявую доску одного и второго забора, юркнул под отвалившийся громыхающий лист ржавого гаража и, с наслаждением слушая угасающие трели милицейского свистка, помчался по свалкам вдоль стен сараев, прижав чемоданчик к животу и сигая слету через наполненные жидким добром канавы.
Через пару минут географ все же притушил бег, судорожно вздохнул, нашел дыхание и увидел себя в окруженном глухими стенами дворике, выход-пролом из которого загородили две помпезно одетые особы, одна, изукрашенная помадой и тушью бабенка, втиснутая в черное с блестками платьице и завернутая сверху в старую, засаленную и полусгрызенную бешеной молью рыжую лису, а другая, которую на фоне первой и не сразу Сеня приметил, была бледная девица, исходно скорее всего брюнетка, напялившая поверх черной кружевной комбинации телогрейку с вышивкой и отчаянно стучащая на холоде зубами.
– На живца и зверь прет. Ловись рыбка и гнилая и тухлая, – справедливо обозначила географа бойкая бабенка. – Ну, – выставила она колено, – будешь товар пробовать или сразу услугу проплатишь, чтоб веселей не скучать?
– А вы здесь кто? – вежливо удивился Сеня.
– Мы жрицы, – ответила та, все еще держа, как на ловца, раскрытые руки. – Не бойсь, с тебя лишнего
