выхода человеческих эманаций из ладоней и района спины? Стоят только 'Передаточные числа в дизельном машиностроении' и 'Сделай домик сам'. Хоть бы библиографию держали.
– Отвечу вопросиком, дражайший Фомич. Отчего Вы никогда не приведете красавицу в чулан со старыми пищащими мышами под рухлядью? С чего не станете оживлять сокровенную мечту-с в грязном трамвае или тухлом электрическом поезде. Зачем не отважитесь вызвать в памяти дух покинувших наше измерение близких на хоккейном поединке. Вот и я, не принесу особые фолианты в заразное обиталище липких ночных снов. В допотопную каморку, где лишь завершаю дневной обмен веществ и опустошаю лакуны.
– Извините за назойливость и проклятое любопытство, но судя по Вашим знакомствам и объемам гадальных работ, могли бы без труда обставить свой быт…В материальном преломлении…
– Готов поклясться, дорогой географ, быта нет. Готов представить набор иллюзий, создающий потемкинские деревеньки быта. Вообще нету-с. А зачем? Притащил вещицу – отлетела в мишуру мечта-с, схватил обновку – и угас задор. Задор – вот главное. Гон, посвист, азарт…Это материя.
– Нет-нет, – возразил географ. – А владельцы копившихся поколениями книжных собраний, а собиратели-крохоборы умирающих архивов? Они помещают туда всю душу.
– Черви-с. Сосут и резвятся на чужих мыслях, тем и выживают. Не ходите к ним, засохнете. Пойдем другой дорогой, Фомич. А расскажу-ка Вам про суету, поймете. Мог бы я, мог создать вовне уют. Побелить, обставить. А куда тогда денусь я, небольшой и несильный пожилой. Вещи и деньги сгрызут и пожуют меня, и вместо вот такого – какой есть, останется выделанная сосучими желаниями пигментная кожица на барабан. А я сейчас сам – цельный барабан, стучу в ваше сердце. Я себе нравлюсь покамест. Да и зарабатываю, если копить и множить, деньжонки славные, признаюсь. Дурней-то слушать прорицания ноне ох сколько. Сейчас докажу Вам, что и это – изрядная тщета.
Как-то давно решил копить. Потом вижу – глупость нечеловеческая, всякий умный и начитанный букв поймет, складывать – глупость. Стал ходить по знакомым, купил костюм английской породы, в строчку. Обедал и ужинал весело, со свечами, серебром в серебро тыкая. Танцевал даже, редко. Полюбил показывать деньги, выну портмоне невзначай, будто за визиткой, а оттуда струей бумажные отличия. Друзей нашлось пропасть. Но нюхаю – все ненавидят, ногу подломлю – идут с конфетками-незабудками, а в глазах стоячая радость. Камни от хорошего вина по протокам полезли – чую, каждый день готовы соболезновать и охать, лишь бы не встал. Кто ненависть обожает – того хлебом не корми, а я – равнодушен. Людская порода лютая. А так бы взобраться на вершину природы разве смог! Чушь. Не здесь я тогда обитал, в другом измерении…Да-с, Арсений Фомич. Плюнул на завистников и лизунов. Животных я не люблю, собак боюсь. Завел заместо них пышную примадонну. Надоела через неделю. Шумит, шумная, тряпки на себя, как капуста, напяливает. Зашел в магазин с ней в примерочную. Совесть у тебя есть – говорю? Да, отвечает, полная у меня шляпная коробка этой совести с собой. Взял и удушил шелковым платком, так что на шейке цветок акриловый отпечатался. Верите? Нет? Ну и правильно-с…Завел худую интеллигентку. Сам я невзрачный, но думаю – при деньгах богатырь. Разговоров кривых туча, и днем и ночью. И про лиможскую эмаль, и про совокупления бестелесных эманаций. Единство душ полное. Через месяц гляжу, моя интеллектуалка на штаны матросов и мичманов заглядывается, сезонным строителям бока подставляет. Против природы укромных мест нет. Поднялись тогда на крейсер-богатырь для осмотра перед закатом. Ветрено, волны-бараны стукаются. Сострадание у тебя есть – спрашиваю? Ага отвечает, полные трусы сострадания. Ну и пиханул в волну-с. Представляешь, Фомич? Нет? Ну и на этом спасибо.
Завел простую сметливую округлую молодушку. Стала скоро деньги воровать, и родичам в село отсылает. Племяннику на мопед, на трактор, на совхоз. Я бы и так дал, ан нет – скучно. Стала по магазинам шастать и пластмассовые мыльницы и ерши под юбку прятать. Поймали раз-два. Говорю: милая девушка, давай вдвоем воровать, я вокруг поглядывать буду. Плачет, отказывается. Скучно. Засунул в ванну. Теплую пену напустил. Пришел с электрошокером. Спрашиваю – скучно тебе, дуре? Заплакала, ногтями себя зацарапала, мокрые волосы на руку мне положила. Скучно, говорит…Кондратий. В деревню, на танцы в клуб хочу, где дерутся. Говорю – иди. Встала, ревет, простыню махровую накинула и пошла за дверь. Я смирился, ослаб, за дверь ей портмоне кинул. Как, похоже на меня? Да?! А вот и чушь. Все чушь.
Плюнул, извиняюсь за подробности, на все. Отнес сумму в морской кадетский корпус – пусть яхту достраивают и в море едут. Лишь бы не потонули. Так и отсылаю досель. И вот чепуха! Стали позванивать оттуда, интересуются и волнуются – почему задержка с деньгами. А теперь я Вас прямо спрашиваю – вы в эту всю чушь верите?
– В какую? – глупо отозвался географ.
– В любую. Все, что ни назову – заведомая отрава. ' Не убий' – верите?
– Верю, – поперхнулся географ.
– И забудьте. Это было, а теперь стертое в порошок. Например, не убьешь – так тебя живьем сгноят. Или 'подставь другую щеку' – веруете?
– Ну, это уж не знаю.
– То-то. Потому что при нынешней жизни безвозвратно на дню будете поминутно звонко по морде получать. От многих и со специальным наслаждением. Вот и чушь вышла. Время-то совсем убежало-с, а догмы тут. А в народец наш можете поверить, довериться народному осязанию?
– Наверное, – протянул Сеня.
– Сомневаетесь. И правильно. Нет народа никакого. Знаете же, что нет. Еще с Рюриковичей, и раньше, начали друг друга на кол сажать, да смолой поить, христрианские стяги лобзая. Потом под дикими южными племенами мильон костей полегло. Где он, народ. После царишки безмозглые белокровые – толпы в болотах утопили, тьмы за свой хамский кураж под австрийские и турецкие пушки положили. Куда ж он делся, народишко. Жиденята с полячишками набежали, собрали остатки безмозглых, умаянных в окопах толп и кричат – грабь, добивай друг друга, все, что схватил – ваше. И взашей, в Сибирь, кормить вшей. Цифру слышали, сколькими черноземы и мерзлоты удобрены? Нет, не знаете, а знали бы – в скит ушли, как истинный географ. Где народишко-то? Нету-с. Отдельные тени блеют. Вот Вы – тень, и не хотите со мной из своей тени выбраться. А потому что порядка нет. Ничего не надо-с, ни кликунов, ни звездных гадателей, ни педагогов-летунов, ни бездельников-держиморд да урядников. Один только он и нужен. Порядок-государь. А сейчас и порядка нет.
– Так порядок, это те же держиморды и есть.
– Порядок, это, когда порядочные себя ощущают в порядке, а беспорядочные в могиле.
– Крепко!
– Значит, любви нет, народа нет, порядка не видать. А что есть? Мечты? А в мечту свою верите?
– В какую?
– Ну, в эту. Есть же у Вас сейчас мечта какая-никакая.
– Есть, – пожевав губами, провозгласил географ.
– Ну-ка. Сбейте меня, сковырните страннодумца-шулеришку, я Вам памятник наставлю.
– В мечту верю: если мать любит сына, пусть скажет ему это. Если женщина не любит, то пусть простит. Если заповедей нет, ни в отложениях старых пород, ни в книгах, ни в рассудках – надо соорудить. А иначе, что же вы своим порядком скреплять будете – прах с иллюзиями, чушь со звериным оскалом. Порядок это клей, клей в крови, чтобы соединить мечты и будни.
– Эк, хватили, – взбудоражился гадатель. – Нонче в крови одни лямблии с патогенными гнидами. А дайте-ка, я на Ваши мечты погадаю?
– Поздно уж, – стал откручиваться Арсений, глянув на выпирающий из окна вечер. – Да и у карт веры нет.
– А мы мгновенно. Быстро Вам, научно-педагогической непоседе, и раскинем. Вот, стойте-ка.
Старикашка куда-то сунулся, под раскладушку, выудил оттуда пыльный увесистый фолиант, чихнул и отер рукой.
– Географическим верите? – и водрузил перед Сеней основательный старый атлас мира и произвольно раскрыл страницу на Африке с Нубийской пустыней, где совсем недавно поставил Полозков автограф- кляксу.
– Однако! – только и промямлил географ.
– Однако гадаю на средний круг, – возложил старичок желтые ладони на карту. И поглядел на Арсения Фомича. – Если с пожилым встретитесь, правды не ждите.
