тебе турист-нудист как мишь от дудочка побежит. Если надо – трубу приставлю недорого. Нелсон…знаешь? Такой флотский на море адмирал. Ходит. Нет, могу патин дать. Будешь мандела, герой. Тот же Нелсон, африка спасал. Делаю под ключ, называется. Бери такой. На один цехин цена шире. Сменный. Человек- манумент-канструктор. Наборный рука, съемный на резьба голова. Пиджаки-миджаки – взял-снял, плащ царский горностай краном нацепил. Один праздник пришел с краном – рабочий человек с первомай. Не тот праздник – клобук навинтил, икона полтора метр в руку – ходи куликово поле. Икона отобрал – главный палка дал и держава привинтил болта – забота не знай. Вот такой теперь вся мир искусство ходи. Деньга не жалей – любой торжество не красней.
Тут вдруг на секунду речь оратора прервалась, потому что на подиум выбралась молоденькая маленькая издали монашка в черной длинной глухой юбке, белом платке на голове и с ящичком для пожертвований, где выведено было церковным почерком, кажется: ' Подайте храму вечности на свечи'. Вице сунул в ящик мелкую купюру и, улыбаясь, зыкнул: ' А ну пошла отсюда, побируха, курва'. Банкир, вальяжно и демонстрационно подняв, отправил в жертвенный сосуд сотенную зеленую бумагу, а оратор-монументалист сказал в микрофон:
– На храм всегда даю. Сам храмы строю, фигурой украшаю. Под ключ, называется. Могу тут снести, новый дам.
Но денег не дал, а монашке не в микрофон проговорил, впрочем, тихо:
– Ходи отель-матель меня. Вечерний служба. Там даю. Не стесняйся, детка-конфетка. Свечи-речи, все будет.
И монашка скромно спрыгнула с педьестала и поплелась в толпу.
Неожиданно в микрофон сунулся банкир Барыго и изрек:
– От областных учеников-отличников поведения знаний сообщение представит победитель районного смотра школьник Папин.
На арену выбрался с медным тазом в руке подросток Папаня, управляющий крутой встречей в веселом кафе 'Касабланка', сунул таз под ноги, взобрался на него и сообщил в микрофон:
– Ну что, значит, мы, ребята кумекаем об этой памятной науке. Без башки и без руки куда ж – вон и школьник-ученик ты не схимичишь, ни по правописанию…чистописанию маляву не сцарапаешь. Да? А сколько нас бегает безпризоры, оторванной от никчемной родни? Разве это не урок, не контрошка всем дядям взрослым. Кончай, дяди…базар торговать. Займись прокормом малолеты и ихним сбором в наши летние отряды труда и отходняка… отдыха. Гони с пивных ребятню в спортцентры и качалки, чтоб их счастье юности грело. А памятник, так – башки не надо, или махонькую в школе на уроках трудов изготовим типа неандертала, а к руке – кулачину в полпуда – пускай родичам пьяным и беспутным грозит застарелый вождь: думай об детях, а то за семейный базар ответишь!
Площадь приветливо загудела, раздались и возгласы:
– Дело базарит пионер, смышленый малец. Давай с кулаком!
– Пускай рабочий класс скажет, – втесался какой-то случайный крикун из толпы.
– Кто у нас сегодня из класса? – обернулся к свите вице-губернатор. Потом объявил. – К микрофону для насущной дискуссии пропущен известный Холодковский рабочий Горячев, общество ' Твоя воля' и филиал профсоюза ' Рабфронт борьбы с забастовками'.
Выступил тут же Горячев и взволнованно пояснил:
– Не хотел, братцы, выступать, но скажу. Нам не монументы надо, зарплату надо. Трудовой настоящий договор с уважением и оформлением трудяги. Чистая столовка, негнилые щи. Потом уж памятники. Стоял Ильич тут тридцать лет, пускай и стоит. Никому уже не мешает эта история, а кому и помогает. А мы, как собаки, башки отшибаем. Сегодня эти тем, а завтра наоборот. Когда научимся сообща жить? Давайте как люди – уважать труд будем. Чистая спецодежда, нормированный день, да тихая музыка в цеха. А памятник предлагаю этот восстановить, и заложить новый трудовому человеку и трудовой женщине, сейчас покажу. Мария Зиновьевна…не стесняйся…
Пробралась вверх по лестничке некоторая неровная и кривая особа, – может быть бывшая ботаничка из Сениной школы? – и вдруг встали Горячев с ней, как на школьной пирамиде, друг к другу спиной и сплели руки и взметнули вверх, отставив далеко назад по одной ноге.
– Рабочий и работница, – возвестил Горячев в микрофон, не меняя позы. – Трудовое соитие для рождения нового труда.
Но не дал новый выскочивший на педьестал деятель закончить Горячеву с женщиной свое дело на людях. Он взялся, с бешеной энергией размахивая широкими рукавами напяленной на плечи странной серой хламиды, выталкивать с подиума проект памятника, представленный во всей натуральной красоте ' Рабочей неволей', и в конце концов обрушил Холодковского с ботаничкой в толпу.
При этом он кружил, щелкал смазными сапогами и орал:
– Довели, изверги, работяг до кровинушки. Гафонова на мякине не купишь, отольюися вам, крокодилам, рабочие слезки. Поднимись с коленок, Русь нищая, заклятая. Соберись пьяная-смурная-драная с дрекольем на горбинушки ненавистные. Гафонов чует: будет вам красная сопелка…Такого нам дядьку- памятник оставь – как нонешний человек-урод, без рук без ног, с хромой головой, пускай нас изображает, изверги…
Конечно, с двух сторон поперла охрана, пытаясь поймать крутящегося увертливого самостийного оратора, да свалить, что почти и удалось одному форменному с наколкой на руке ' Мать тебя не узнает'.
Однако, главными задержателями все-таки сильно потерявшего ориентацию и остойчивость из-за кружения Гафонова стали совершенно вовремя вступившие с двух сторон на импровизированную гладиаторскую арену и узнанные многими присутствующими строго одетые спортивного покроя господа Колин Альберт Артурович и его внебрачный брат-близнец Нолик Артур Альбертович. Эти жестко отстранили метко наколотого, так что тот вмиг откатился из-под ног монумента, и Гафонов был господами поднят и предъявлен белым озирающимся затравленным лицом собравшейся внизу культурно митингующей публике, отчего тот начал икать и пучить глаза. Потом оба господина, держа одной рукой задержанного кликуна, спокойно отправились каждый в свою сторону – налево и направо. Но единое пока тело Гафонова не позволило стальным служащим разойтись. Нолик и Колин стали задержанного рвать каждый к себе, сначала осторожно, а потом все стервенея и, видно, обижаясь один на другого. Когда добыча оказалась изрядно порвана и перестала скулить, серьезные господа ее кинули, как ненужную тряпку, и сошлись уже сами, и толпа сжалась, ожидая неминуемой бойни двух сильных мира сего. Но Артур и Альберт ограничились страстными взглядами, поправляли друг другу галстуки и шипели и клекотали, что решительно не переводилось в слова. Поэтому, что там дальше случилось у подножия, никто не стал и рассматривать, так как толпа, кстати прибывающая и напирающая, увидела – по монументу ползет призрак, бурое пятно, лишай или сфагнум-гриб.
Пятно, нетвердо передвигая конечности и почти срываясь, с титаническим трудом удерживалось за потрескивающий серый саван и орало одно лишь слово:
– Покаж…покаж!
Призрак взбирался все выше, на миг повис на веревках, охватывающих попону и чуть не сорвался. Тем более, что рядом затюхали два голубя, тоже предъявившие на освоенную площадь свои права.
– Покаж… – опять заорал призрак и потянул за веревку, пытаясь раздеть бронзовое изваяние. И замахал на голубков рукой.
Теперь можно было узнать – это лез совершенно пьяный пригородный хулиган Хорьков. Уже замельтешили внизу одна или две пожарные каски, промелькнул служебный китель майора Чумачемко, кто-то стал натягивать брезент и ставить стремянку, но казалось, что все не завершится в пользу хулигана. Тем более, что один забавник-двоечник, плохиш и негодник-второгодник запустил камешек.
Однако, свершилось чудо, из тех, что часто случаются в наших краях. Время не захотело отключать ток в Хорькове. Страшный маленький обломок горы просвистел в воздухе тонким инструментом, остановился возле хулигана и, изменив траекторию, с размаху поцеловал микрофон, вызвав звуковой взрыв. А Хорьков мягко расцепил руки и, как хореографический лебедь, съехал в объятия брезента.
И тут же уснул. И смутно донесся до отвернувшегося в ужасе Полозкова какой-то голос. Арсений поднял глаза и увидел у микрофона неожиданно вышедшего к нему только что столичного командированного, который коротко и тихо на всю площадь сказал:
