всклоченного Воробья и сообщила:
– Все ушли на фронт с плакатом. Сначала на шляпную фабрику, а потом на митинг монумента…
Воробей шлепнул себя по клюву: ' Дурак, дурак. Мне же обязательно там быть. Фирма-газета платит. Черт, дьявол, Агасфер'.
Элоиза перекрестилась.
– Ты что-ли верующая? – спросил журналист.
– С чего это? – удивилась грустная Элоиза. – А завтра у Июлия день рождения.
– Ну, ты вообще! – воскликнул журналист.
– Я вообще. Ага. Они, – показала Элоиза в сторону кухни, – конечно, готовятся. Речь, патефон. Но еды в доме нету, на стол. Селедки, картофель. Денег у меня совсем не осталось, – подняла она слезные глаза на Воробья. – Всю зарплату от аванса ухнула на сволочь.
– Черт, – повторил Воробей, но Элоиза не шелохнулась. – Снимай юбку, – крикнул Воробей. – Наволочку с подушки тоже снимай.
– Ты че, вспотел что ли! – возмутилась Элоиза. – Я тебе не подстилка-салфетка, могу и…
Но все обошлось, и через двадцать минут Воробей уже был у монумента, где чернела изрядная кучка народа и слышались микрофонные гортанные речи.
Здесь надо прерваться и, чтобы разъяснить про кучку, сообщить следующее. День, или два, не исчез из истории города бесследно. Много случилось всего, но главное – исчезла одна вещь, по поводу чего и собрался на центральной площади перед монументом солидный митинг.
Исчезла голова. Была ли она также варварски экспроприирована у многострадального памятника местным Дантоном или Робеспьером, или пропала иным, под пассы какого-нибудь начинающего 'гробового' или 'чумака', оккультным способом, не ясно. Теперь грустный памятник бывшего вождя оказался покрыт серой, свисающей помпезными складками попоной, и Воробей уже ранним утром обо всем этом знал, но из-за роженицы из головы повылетало.
На импровизированной трибуне, роль которой безгласно играл метровой высоты постамент скульптуры, расположилось местное начальство. Если смотреть со стороны толпы, в которой виднелись в основном чиновные лица из областных, да и более несущественные – кислые мужские из подведомственных котельных в грязных телогреях и кое-какие женские из ближних жэков, – то слева от микрофона стояли рядком вице-губернатор, красный директор Евграф Бодяев, начальник электричества и некоторые иные схожие лица, а справа – крупный банкир из 'Гудбанка', двое-трое китайских синих товарищей, приехавших дружить, и еще какие-то основательные лица.
Вице-губернатор взялся за микрофон, и голос сзади толпы, где помещались небольшие надгробия динамиков, возвестил:
– Митинг-совещание с общественностью и народом населения области по проекту реконструкции памятника искусства объявляю…
Динамики щелкнули, сожрали концовку речевки, но и так все было ясно.
И, правда, вспомните: мартовская контрреволюция, апрельские неспокойные по весне тезисы и пр. – вот и сейчас в головы местных вождей втемяшилась прекрасная идея – раз, к месту, голова с плеч улетучилась, то он – это теперь вовсе не 'он', а совсем какой-то другой неизвестный металл-заготовка. Что сварганить на бронзовых усталых плечах – дело немудреное, но отсебятина здесь чревата, и решили посоветоваться с народом. Ход 'конем'.
Опять прорвался голос вице из микрофона:
– Разрешите радушнейше поприветствовать прибывшего из столиц товарища и дать ему слово… Конечно, много слов… – стушевался он.
Представьте себе, кто же подошел к микрофону. Это был невысокого роста в шляпе скромный командировочный, уже однажды встреченный нами на гулкой пустой площади, когда туча воронья чертила шестерки над местностью, и шляпа которого имела честь слететь от ветра их крыл. А этот теперь человек выразил все просто и ясно, что всем даже и понравилось, хотя мог бы, столичная штучка, сказать и позаковыристей:
– Это здорово, что здесь, в губернии, советуются с людьми. Это правильно. А то чиновники дорвались, и иногда забывают, кто их поставил. Народ. Вот люди – пусть скажут. Очень хорошо. А мы послушаем и поддержим.
Опять бочком пристегнулся к микрофону вице:
– От организаторов промышленных побед и других проммест предприниматель-патриот господин Бодяев, – возвестил он.
– Я что скажу, – пробурчал явно из не своей тарелки ' красный директор', – нам говорить-то что, нам вкалывать надо. Не все еще озарплачены, не все озолочены властью. Пойду сейчас работать. А с этим… надо, главное, сделать правильно. По уму, как совесть шепчет. Мы со своей скромной стороны всегда людей поспросим, всегда тружениц облюбуем, поддержим за что бог подал. Капитаны экономии 'за', одним словом. За счастье простых трудовых кадров. И чтоб момунент им светил в пути. Вот, – и отвалил скорее вбок.
К микрофону подтянулся банкир Барыго, подпихивая других толстым плечом:
– Денег мы на чушку соспонсировали. Вот и лейте, что надо. А то, будто, мочи нет. Пускай архитекторы перестройки монумента извилинами покрутят, а не фондами, – показал он пальцем. – а то совсем застоялось в области. Менять надо, ускорять власть, – при этом вице-губернатор дико, как ранний обезьяно-человек антропос скривился, будто у него хронический тик. – А то сидят чинуши на сходках позорных, ни людей, ни денег не понимают. 8–9% ВВП в год вперед попрем под новым началом – и пусть слышут нас уважаемые столичные люди. Наши хлопцы-экономисты не подведут особистов. А то эти прицепились к памятнику, дел у них в глубинке нету. А к нам китайские товарищи пожаловали, чтоб юань сдружить с рублем и закружить в одном экономтанце, пусть скажут.
Тут географ Полозков, тоже топчущийся в митинговой толще, крайне удивился. Кстати, появление здесь Арсения Фомича оказалось вовсе не случайным. Неожиданные рассуждения о судьбах Атлантиды и прочая беллетристика подвигли географа к нежданному решению: он скоренько собрался и отправился на митинг, резонно надеясь еще разок встретиться с шустрым журналистом Воробьем, точно не пропускающим такие мероприятия, и пораспросить того об истоках удивительной охоты за крупной фотографией на стене банкирского кабинета. Теперь же Сенино удивление вызвал отзыв хозяина 'Гудбанка' о дружбе рубля с юанем. Ведь в кабинетах означенный финансовый воротила выражался, применяя слова, не совсем так. Как, однако, меняют свое лицо факты в руках одних и тех же людей, воскликнул в душе географ.
Небольшой и совершенно не желтый китаец щелкнул по микрофону языком и тихонько затявкал через огромные динамики:
– Знаесь. Друзби наседа. У нас плиходись к тебе серсе. Открысь. Наседа обсе строю. Дрюзби. Китайск хосесь все карасе идесь. Законь. У нась воздю не тлогай. Взяль тлогай – застлели, плюнусь – застлели, плех сказаль – застлели туда з сама. Никато…плех застлели. Дрюзби сегда…товаись.
Пламенная речь близкого друга и почти родственника с желтой реки настолько потрясла электорат, особенно слесарей ЖЭКов, что в аплодисментах не все расслышали новое объявление вице:
– По приглашению международного сообщества планеты в наши пенаты неожиданно прибыл великий скульптор современных художеств с прекрасными, мастерски исполненными предложениями. Поприветствуем стоя.
Под жидкими хлопками за микрофон ухватился безформенный толстяк с крутящимися глазами:
– Хочишь – могу. И этот могу, и тот хороший из материал. Латы есть – Магеллан могу. К голове перья хочешь – Дон великий Хот из испанских ламанч коста-брава сразу будешь. В руку могу факел горит греет газа. Трубу кину. Ногу где поднять – Миркури. Опасность нет, не думай. Кого хочешь? Скажи мне. Из старых могу. Царя любого героем – сапоги у меня мастерской тот размер бронза, вместо ботинка. Один-другой, два дня тачать-лить.
Вице робко возразил:
– Магеллан-то нам, не знаю. Мы на реке, моря нет.
– Не говори, – возразил выдающий монументалист. – Я в пустыне ручеек течет бронза ставил. Магеллан туда-сюда везде был. В испаниях нужен. В африках ходил с корабля. Скажешь легенду, пришел давний годы магеллан по воде-река, посмотрел через труба этот места и говорит: ' Будешь сдесь город, заложеный'. К
