и математики, умевшие измерять точно неравномерные фигуры площадей земли в целях справедливого владения. Эти атланты, чтобы выжить, не вынуждены были объединяться в противостоящие группы. Каждый человек был на счет. Но выделялись и силачи, которые состязались и побеждали всех в древних соревнованиях и побоищах. Женщины, красивые и страстные, уважали мужчин, а мужчины-атлеты, бородачи и мыслители, в свободное время носили этих женщин на руках, благодаря за детей. Ребята и девчонки сплошь занимались освоением парусного флота, новыми секретами закалки оружия и домашнего гончарного мастерства. Это был лучший мир того мира…Но однажды все кончилось.
– Как это – кончилось? – в ожесточении воскликнул паренек.
– Просто. Неизвестная катастрофа. Пока загадка, требующая отгадчика. Предполагаю, что небо рухнуло в море, воспарил дикий вихрь, и среди лета на землю упал град. Надвое в бешенстве раскололось море, так что солнце осталось тусклой каплей наверху, и обрушился невиданный вал на города и поселки, на поля и тропки, все сметая и глотая, как песчинки, по пути. Тридцать три дня крошились на истерзанной земле взбаламученные буруны и гигантские винты водопадов. И земля куда-то ушла, не выдержав. Исчезли и люди, возможно растворившись в других народах. Возможно, кто то из нас их потомки. И Атлантиды не стало.
– А что ж теперь? – спросил паренек с дрожью в голосе. – Теперь-то, что?
– Ничего. Ищем ее, уже сотни лет.
– Нашли, может, ее, Арсений Фомич? – вдруг произнес Кабанок.
– Не уверен, – ответил учитель. – Но надежда есть. Поможешь найти?
– Я? – испугался парень. – Куда мне. Я в бандиты пойду. Мне туда один путь. У меня все старшие друганы в бандитах. Жить-то надо. А тут знать то-се надо. Я учебу не поощряю, и она меня не любит. Извини, дядя, не смогу.
– Он смурной, – сообщила девчонка. – Еще от клееных пакетов дурел.
– Ну и зря, – покачал Арсений головой. – Если одним бандитом меньше будет, не беда. А тут каждый на счету, без тебя могут и не найти. Кому удача улыбочку состроит, кто знает. Были в поисках археологии и географии такие случаи – закачаешься. Ладно, спите все. Тушу.
– Спи уж, малохольный, – привернула Краснуха, собираясь обратно на кухню. – Найдет он…как же.
Тогда мальчишка вскочил и так споро бросился с кулаками к подруге, что еле учитель удержал его.
– А щас в глаз, – крикнул паренек. – И сопли полезут. Советует тут…антисоветчица. Сам знаю…
И наконец географ всех уложил и выключил свет.
Под утро он проснулся от резкого входного звонка. Спросонья Арсений не сразу понял, что ночлежные места пусты, а ребята исчезли. Было семь утра. Арсений, шатаясь, проследовал к двери и отворил ее.
– Ну давай-давай, – строго велела полностью одетая в дорогу Краснуха. – Выкладывай.
– Нате, Арсений Фомич, – сказал мальчишка Кабан, протягивая учителю сверток.
В пакете удивленный и еще не вполне проснувшийся географ увидел его же собственные – несколько фамильных мельхиоровых ложек и серый клеймленый серебрянный половник, лежащий от прадедов.
– Не кладите, дядя, куда попало, а то кто без мозгов и унесет, – молвил паренек.
– Молчи, молчи! – крикнула Краснуха.
– Спасибо за хлеб-соль-чай, – пробормотал паренек, и ребята ушли.
Прошел день или два. Или три. Какая, в сущности, разница. Об этом раздумывал Воробей, скача по городу в бесплодных попытках отыскать следы женщины банкира Барыго. В дороге, мельтеша по улицам и проулкам, заглядывая в потные от протеков подвалы и на худые от ветра чердаки, можно совершать сразу три действа: любоваться собой, полезно дергать ногами и рассуждать о далеких материях, например, о времени.
Когда ты молод, и часы тикают медленно, а дороги движутся быстро, время – далекая и крепкая материя. Ее не оборвешь об углы иллюзий, за которыми скрыты незримые, умчавшиеся тени надежд, не треснет оно по швам об острые гвозди разочарований и предательств, не задвинется в темный пугающий угол жизни сухим, рассыпающимся шкапом тяжких воспоминаний. В быстрые юные годы время – теплая морская вода, тихо ласкающая упругое шустрое тело, или фиолетовое небо, похожее на вино, набегающее на усталые глаза и натруженные плечи нежным сонным детским покрывалом, или даже пушистый снег, охватывающий мчащегося из баньки будней молодого морозным бодрящим объятием. Не скажем, что именно этим выспренним слогом провожал Воробей свой бег, но думал, думал, что если его мало – этого времени, то свирепый внутри Барыго вполне может надломить ему шею, что уже и пытался сотворить с Воробьем, нежно приобняв его.
Но времени всегда мало. И у юных, которые стайками сбившись, чирикают в барах и дискотеках, в кофейнях и на посиделках, таская в ушах мызыкальные шлейфы последних шлягеров, перемалывают косточки новостей и недругов на ристалищах в грязном снегу за заборами тюрем и за гаражами возле унылых подворий. Почти нет его и у пожилых, вперивших полуостановившиеся глаза в бешено крутящиеся циферблаты и надменно капающие краны. Времени всегда мало, как и денег. Недаром говорят – ' время – деньги', или ' время – деньги хитрых'. Тогда получается, не вполне так рассуждал Воробей, что оно – разменная монета или купюра, которую индивид отдает за право пользоваться жизнью. Потом, как оно движется? Быстро или медленно? И вообще, умеет ли оно двигаться, ползти, лететь или прыгать. Земноводное оно или водится всюду – и перед, и за, и внутри звезд. А что звездам время! Им бы лишь правильно поставили перед оком телескопа будильник ' большого взрыва'. Но, конечно, полную чушь несут те, для которых время – река, в которую не войти дважды. Будто бы – раз выпал из времени, и каюк. Скорее, это безвинный не пьянящий кисель, сваренный старым усталым поваром и подтухший, в тонком клее которого человечки хоронят свои надежды. Значит, время – кладбище, на котором нужно поставить крест. Вот совершенно в отсутствии, слава богу, таких пегих мыслишек и сигал Воробей по родному городу. И правда, какой молодой, почти бы в другое время боевой комсомолец, придумает такую чепуху.
Побывал он, среди прочих бесполезных мест и на чердачке одного старого работника бывшей Горсправки, теперь разбитого астмой инвалида на кресле-качалке, окруженного тоннами поднятых им уворованных бывших анкет и справок. Тот порылся, залез в груду бумаг, так, что виднелись только рифленые резиновые пятки его тапок и доносилось кудахтанье и сиплый кашель. Ничего не нашлось. Но все же инвалид пятьдесят рублей затребовал, уверяя, что, все равно: – ' горсправка платная', время-то ушло, пока рылся, а куда ушло – не пояснил. Но, получив купюрку, посоветовал все же податься в горбольницу, в отделение-роддом, в богатый их фамильный архив. Туда молодой журналист и перепорхнул.
В глубоком подвале-архиве роддома полуглухая толстуха в очках долго рассматривала Воробья, будто удивлялась, как такой мог на свет появиться. Потом почему-то велела встать-присесть три раза и пощупала пульс. Чем и удовлетворилась. Семь раз, роясь на полках с амбарными книгами, переспросила фамилию, и все же – черт! – нашла. ' Есть какой-то' – говорит. ' Почему 'какой – то' – вскричал Воробей. – Какая- то!'
– Нам-то лучше знать, она – рожала, а он – записан, – и посмотрела строго, как на неудавшийся плод. И пошуршала пальцами.
Воробей вытянул полтинник.
– Ну что, Вы хохочите над медициной? – удивилась рожальный архивариус.
Воробей заменил, скрепя сердце и скрипя тощим портмоне, на стольник.
' Ну Вы что…' – начала толстуха. Но Воробей в ловушку повитушке не влетел. Он гордо поднялся: ' Я тут у вас не крез, чтобы разоряться. Я и так семьдесят переплачиваю. И красная цена вашего новорожденного в такой антисанитарии тридцатник'. И тут же был благосклонно ограблен и получил справку.
Фамилия такая-то. Молодая роженица. По самой – ничего. Это когда ж родила? Восемнадцать… девятнадцать лет тому. Где пол – прочерк. И ошибочно вписано – мальчик. Так не пишут, пишут – 'муж.' Выписалась без номера прикрепленной поликлинники и адреса. Все. И идите отсюда. Здесь строго неположено. ' Здесь дезинфекция дизинтерии', – пояснила толстуха, перешагивая через дымящийся ручеек капающей канализации.
Тогда Воробей тут же родил без мук одну идею и помчался к сине-зеленым за помощником- барабанщиком. Однако в штаб-квартире ни синих, ни зеленых не оказалось, а с понурым видом и серым лицом на стуле лишь сидела новообращенная партийка Элоиза и грызла морковь. Она подняла глаза на
