рабочий люд, одумайтесь!' активист Рабфронта и еще один, тоже активист, визжащий: ' Громить управление! Брать кассу, жечь склады!', вертящийся в толпе, как соскочивший с оси, взбесившийся жироскоп и пытающийся спихнуть толпу на бег, выламывание скамей и сопутствующие непотребства. Оба глаза чудища, ясно, глядели в разные стороны и возможный путь толпы был двояк.
Имелось у чудища-толпы и луженое горло, непрерывно и пока неслаженно орущее самое разное:
– А кормить малолеток ты нам будешь? Вскроем сейфы с контрафактной контрибуцией… Кончай базар, братва, давай митингуй по порядку… Эстафету бегунов в облсовет… Дергай колья, запасайся горючим… пусть покажут книгу начислений… Трудовой оговор, а не договор… Круши несокрушимых… – и так далее.
Каждый бы случайно влипший догадался, что есть у этого зверины и органы внешних чувств – болеизъявления, хотения и упрямства, есть для слуха как бы уши и лапы дальних скопищ, осязающие края толпы, сжатые заборами и кордонами охранки – выставленными и набранными всякими евсей евсеичами из окрестных люмпенов, прибывших на временный постой в бывшие пионерлагеря бойцов заднебугских дружин и подрабатывающих промеж смен охранников, наколотых по рукам.
Что странно и малообъяснимо, и редкие охранники, рядочками разбросанные оторвавшимися от основного тела полипами, тоже были неотъемлемой частью этой зверины и, будьте уверены, очень даже готовы были слиться с материнским организмом, как его же зубы и когти с копытами, если бы ситуация подошла к малым грабежам и мародерствам. Так что капли отдельных клеток толпы – небольшие бегающие в теле людишки, мало что означали, слабо мыслили внутри крупного разума и туго из-за спертости догадывались.
Поэтому прибредший в драконовы оболочки хилый гадатель, случайно наткнувшийся в тканях зверя на некоего географа, попавшего сюда как чужеродный элемент песчинка или соринка, только и вымолвил:
– Ну, каково Вам, впечатляет?
– Да, – судорожно сглотнув почти одновременно со всеми сообщила эта чужеродная клетка толпы. – Как-то все на грани срыва.
– Хотите порядка? Или хотите благолепия малиновых колоколов, успокоения и медитации в среде древних откровений!
– А Вы, Кондратий, – молвил на разных тонах поджимаемый толпой географ, – что-то часто меняете стилистику речи. Не пойму я Вас. А просто хочу уже отсюда выбраться.
Но толпа поглотила, жала и выплескивала из себя кучи иного всякого людского хлама и отхожего материала: ныряли и ерзали внутри мечущие камни и голубей школяры, паясничали ряженые медсестрами на случай увечий телесных всякие аппетитные алевтины и старшие дежурные особого отделения больниц, а также сами не свои бывшие и нынешние биологички и бухгалтеры, высчитывающие на внутренних счетах костяшками мозга, а не списать ли чего под этот кавардак. И даже случайно командированные издалека тихо наблюдали повадки площади с дальних подступов. Даже мелькнула пара каких-то явно сумасшедших, пепельная девка в длинной глухой юбке с боковым разрезом до пояса и парень, кадет или пухлый пионервожатый в сатиновых шароварах и сине-зеленой, расчерченной вертикально бывшей бабьей кофте, толкаемые всеми и тащащие за две ручки небольшой матерчатый гнущийся, как под ветром парус хуторской шаланды, плакат с плохо читаемой шифрограммой: ' Господам и дамам рабочей закваски – сине-зеленый привет, а не хозяев сказки!'.
Итак, это было ясно каждому смелому наблюдателю и осторожному гадателю – животное 'толпа' дышит, пожирает попадающихся детей своих и выплевывает пережеванное и обсосанное, дергается, сжимаясь-разжимаясь и перекатываясь – то есть движется, а также слышит, кое-что видит и даже различает речь и музыку нот. Попробуйте-ка в чреве бушующей толпы завести шарманку 'Мистериозо' или накидать синкопов 'Буги-вальса' – тут же зашикают, запихают, согнут шарманку, обоссут и плюнут.
И тогда встает в полный рост последний вопрос – есть ли у создания 'толпа' мозг, думательный орган, компонующий соображения и выплескивающий приговоры. Или это создание рефлекторное и спорадически дергающееся от разрядов внутренней энергии, как скат или медуза. Или все же это почти 'Неандертал' с его тягой к общим пещерным посиделкам, совместному звериному шкурничеству, обобществлению острых кремней и кресал и почти коммунальному пользованию самкой.
И вот здесь самое главное – кто точнее поймет это животное упрямое создание – какой-нибудь расчерчивающий круги проблем прозорливец с вымученным ученым лицом и трясущейся от точных наук ручкой, или беспутный непутевый практик-гадатель, мастер подмены мастей и перевоплощений дам в тузы.
Вот она среди фабричных стен стенает, вот бушует эта толпа, сорваны уже из частокола все колья, разломаны и упрятаны под драные кафтаны и короткие куртки обломки скамей, сжаты мозолистые кулаки и грязные ладошки с годами невиданным маникюром. Какой глаз – или глас! – поведет толпу – ярый сверкающий и мечущий злую слюну Гафонов, или глас боевика народных чаяний и блюстителя рабочей и ботанической чести Холодковского-Горячева.
Сжалось в страхе и предчувствии общего спазма крохотное личное сердце пронырливого никудышного Воробья, прикрыл веки перед грозящим испытанием недавно наученный народным правам в училище Зыриков, и даже командированный из центральных мест, присевший было на скамью, вскочил и согнал ладонью со лба пот. Ау, разум, где ты? Сюда! Грядет страшное и пустое, убийственное и бестелесное – толпа прет.
Но вдруг… вылезли откуда-то на потешную арену в виде трех треснутых ящиков и гнилой ржавой бочки из-под литола два странных плакатиста, пухленький паренек и девка, да такие потешные и кривые, что хохот полыхнул по толпе, подняли над собой две свои палки со стягом дурного плаката, писанного мелко и второпях, так, что многие и не стали разбирать букв: нам… рабочей закваски… а не сказки… – и запели эти двое песню, чудно фальшивя и вскидывая, где не надо, голоса:
– ' Мы пионеры… дети рабочих… всегда буть готов…'
И тут вдруг гадатели и прозорливцы ахнули – один сблизи подтянул голос, заголосил другой, и третий поднял, но другую чуть песню, а еще одному, озверело дернувшему бензиновую болгарку, чтобы запилить певцов, слышно дали в ухо, прямо в перепонку. И площадь зашлась в песне. Потом затянули с другого края, где пришлась по душе ' как родная меня мать провожала…', и еще. А попев, разошлись, чуть устав и выразив хоть немного свое, отколовшись бригадами, группами и поодиночке.
Аккуратно сложив куда-надо до поры дреколье.
Ау, гадатели и прозорливцы, где вы? Толпа-то любит петь!
Тогда простой вопрос – нужны ли вы, провидец путей и озиратель несостоявшихся фактов, умозрительный отгадыватель уморительных несообразий и фатальный натягиватель правил. Давайте-ка призовем, что ли, мудрого старца, немного слепо-глухого с рождения, который спокойно воссядет на престол или табурет провидения и честно разведет в незнании еще сохранившимися пока руками – неведомо все. Неведомо и это тоже.
Серебристая стремительная машина уверенным с себе мясницким ножом беззвучно рассекла вечернюю мглу и вывалила Арсения Полозкова у подъезда погруженного в калейдоскоп сияний и огней пригородного особняка. Вышедший вслед за географом, почти силком притащивший его сюда штабс-капитанского вида водитель, оправив темный, безукоризненно сидящий английский костюм, сухо и неприязненно напутствовал Арсения:
– Все время, педагог, лезешь куда не звали. А бабку позабросил, – и стянул с рук кожаные лайковые, в цвет загорелых ладоней водительские перчатки. – Смотри, Полозков, шаг влево-вправо, и бетон.
– Да я Вас, Альберт Артурович, и не звал в адвокаты. Мне и без Вас очень неплохо, – осадил Колина географ.
– Если адвокат уже не нужен, зови священника, – выдавил совладелец бюро. – Ты там давай скромнее, женишок, – усмехнулся спортивного покроя водитель. – Супружницу-то Павловскую поздравь, не забудь, а то долго обижаться будет…
Перед особняком на сквознячке мялась и молилась приезжим лицам охрана, а ее начальник, почищенный и принаряженный в портупею майор Чумачемко браво козырнул козырному солдату особого порядка Альберту Колину, а географу, несколько стушевавшись, сумел лишь подмигнуть сначала левым, а потом и противоположным глазом, что, впрочем, можно было принять и за тик.
