– Не слишком ли строго, товарищ майор, – вяло спросил Зыриков. – А то хватаем, потом отпускаем, и нам население разное говорит…
– Строгости Вас, лейтенант, что-то мало учили, – оборвал подчиненного Чумачемко. – Ночюй, пока сны лезут, – бросил он географу, и компания вышла.
Шаги стали удаляться, но потом Полозков услышал, как завозили стульями, тихо скрипнули вновь сапоги, шаркнули ботинки и шепот.
– Сами, чай, не дети, – громко успокоил начальника старшина в полный голос. – Хорькова зови, мараться не будем.
Вот и нашел умаявшийся Полозков приют и, возможно, ночлег в бывшей почивальне старушки Аркадии Самсоновны Двоепольской. Вечерний свет поглядел из окна на географа и глухую темноту бабкиной комнатки. Веревкой висельника шевелилась тень обрезанного шнура люстры на полотне серого потолка. Полозков, дважды споткнувшись о следы погрома, тихо уселся посередине комнатенки. Шарить по развороченным шкафикам в поисках огня или, хотя бы, кресала не хотелось. Тут очень вовремя услужливая память выволокла перед географом две бесплотные, в слабо очерченных форменках и даже без погон тени, которые быстренько подсказали Арсению выход.
– Брось, брось курево, воняет, как с трупа, – пробурчала в тихий вечер одна.
– Это не курево, это… находка… – глухим эхом ответила вторая тень и, свернувшись затушенной цигаркой, упорхнула в угол.
' Точно, туда и швырнул спички' – догадался Арсений и на четвереньках пополз в угол, и успешно треснулся лбом о доверчиво раскрытую дверцу старенького шкафа. Но через секунду нащупал коробок, и спасительная спичка дважды вспыхнула и дважды обожгла пальцы. Теперь, уже почти зрячим, он пробрался в другой угол, где совсем недавно серебряной ризой тлела икона и поводил пальцами в ее бывшем гнездовье, ощущая нежность паутины. Свечка лежала на полке. Тусклый огонек, зажженный Полозковым, дополнил картину разгрома.
Арсений осмотрел плотно запертую в упрямый косяк дубовую старушкину дверь, невесть как попавшую в потресканную пятиэтажку, потом и переворошенное и вздыбленное алчными искателями ложе, на котором ночевать, конечно, не решился. Поставил свечку в щербатое блюдце и кинул возле кровати, подравняв паркет, какой-то половичок, старое вывалившееся из шкафа замусоленное пальто и подошел, в надежде отыскать что-нибудь под голову, к шкафику.
Деревянные ящики были выдернуты, частью и выпотрошены, на полу внизу валялись катушки и шпильки, разбитое зеркало, и сияло пуговичное многоцветье. Арсений подергал тугие выдвижные ящички и тут рука его замерла на одном, скользящем по полозьям легче и вольнее, как будто от многолетней дрессировки. А в ящичке, переворошенном, но полном, покоились совершенно ненужные пожилому женскому лицу вещи – абсолютно старинный мужской бритвенный прибор, сохлый помазок и огрызки серого мыла в допотопной треснувшей мыльнице. Ящик был нижний в ряду. Арсений аккуратно выдвинул его и попытался вытянуть вовсе наружу. Сначала не получилось, но потом, как то приподняв и накренив, его удалось извлечь из гнезда. Пугаясь мелких домовых жильцов и разъяренных насекомых, Сеня аккуратно погрузил в гнездовье ладонь, и пальцы встретили теплую плотную бумажную ткань.
При тусклом, плавающем свете свечи перед глазами проходчика лежала фотография мужчины и тонкая узкая тетрадь, почти заполненная каллиграфическим летящим почерком владелицы. Почти этого, во всяком случае похожего географ уже видел в углу одной фотографии, да и, кажется, наяву тоже.
Арсений пододвинул свечу, рухнул на твердое, как застывающий бетон, ложе и, уговорив свою совесть немного смежить веки, полистал, старась вникать только в даты, тонкую, растрепанную по краям тетрадь. Это был старушкин дневник. Но, кажется, это уже не могло никого интересовать.
Дневник открывался 1946 годом и записью ' Кеша уехал надолго. Жизнь моя почти остановилась. Интересно, есть ли в Китае женщины?'
Последняя запись была сделана совсем недавно: ' Сын, что будет, если вместе со мной в беспамятство опустятся все наши с папой мечты, и то, что он жил ради будущего тебя и так и не свиделся с тобой. Я ненавижу себя, что вы такие разные'.
Даты мелькали в дневничке с большими, с годы, проранами и разрывами. Большая его часть была испещрена письменами именно раннего периода. Мелькнула, даже, какая-то страничка, может быть вшитая, плотной бумаги, с жуками иероглифов чуждого письма. Тут вдруг выскочили совсем чудные две записи. Арсений поразился, это были не буквы. Это оказались оставленные когда-то помадой множественные криво и косо наложенные на страницу поцелуи. Под следами губ висела запись:
' Кеша вернулся!!! 24.10.52 '
Но тут же, ниже, зияла запись: ' Кешу забрали 13.11.52'
Следующее сообщение молодая тогда старушка оставила лишь семь лет спустя. Арсений закрыл дневничок, устроил его на прежнее место, аккуратно вдвинув ящик, потушил свечу и уложил голову на выдуманную им подушку, свернутую в рулон и сунутую в несвежую наволочку кучку перекрученных разноцветных мотков шерсти. У верхнего края окна, из-под рамы выползла ущербная тускло-желтая луна и посеребрила пыль на паркете. Географ закрыл глаза.
А когда открыл, увидел старушку, но довольно молодую, с разглаженными морщинами и сияющим лицом, тонкую и стройную, укутанную в меняющиеся лунные покровы, которые скользили свободно и не мешали явлению тихо двигаться, свободно вздевать стройные руки-лучи и даже говорить.
' Что ж ты, Полозков, залез в чужую книгу. Мало тебе своих?' – спросила молодая старухиным голосом. И обратила на географа тоже закрытые глаза.
– Так принято, нашел – поглядел хоть, а вдруг судьба, – нашелся любитель старых строк.
' Судьбу не ищут и не находят. Ее или делают, или она сама настигает тебя. Средь шумного балагана. Единственное достоинство ковыляющего по каждодневным кочкам и ухабам – не разминуться. Ты хоть не зря меня повстречал?'
– Вы мне ответьте, – потребовал Сеня, не в силах оторвать от подушки голову, – Вы почему выбрали меня? Я-то совсем ни на что не годен.
Юная старушка медленно попрыгала возле окна, поправляя седую в лунном свете копну пышных волос.
' Был негоден, а теперь на что и сгодишься. Знаешь, а каково мне. Сил нет, жизнь на излете, а кругом бешеная кутерьма соискателей, дознавателей и разведчиков временных недр. Хватают за руки, травят намеками, только выйду, копаются грязными лапами в изветшавшем белье. Потом рыбой воняет. Я, конечно, старая ведьма, втравила тебя в историю, но сама устала. Вот и думала, вдруг ты, грамотей, крепкий и прямой человек – снимешь с бабки мраморную плиту обид. Прости! Но скажу тебе еще важное одно. Разве для меня ты стараешься, разве бабкину облегчаешь долю и по ее делам мельтешишь среди странных дел. Нет – ни за что. Ты бы пальцем не шелохнул, таков ты. Все для себя, во избежание себя и воистину самому себе.
Ну, правда – был ты красивый и умный, молодостью светилась сквозь тебя надежда. А теперь глупый средних лет почти оборванец, даже не учитель, не педагог – а разжевыватель чужой учебной жвачки для не очень страждущих лентяев и баловников. А каково – от всего этого откреститься и ринуться в мутное волнистое озеро неизведанной судьбы, какое омоложение.
Ну, правда – был ты любим и, главное, любил нежную по тем временам девушку всеми складками души. А теперь – потухший костер, горстка чуть теплого пепла у своих же ног. И никаких жизненных иллюзий повстречать эту старую молодую страсть вновь. Так разве для меня бегаешь, по моим ли заботам?
Никогда. Носишься, угорелый, – чтобы взъерепениться, себя перед собой выставить, как носильщика тонкой души, способного и на новый взлет. Одначе! И еще скажу. Да! Был ты во времена полон мыслей, суждений и оспоримых правд, горячий и горячечный ходок по еле видным следам истин. А что нонче? Копошишься в старых легендах, перебираешь тени русалок и водяных, да и с людскими плотями ты не равный, строгий и задорный обмениватель мнений на возражения. Ты начетчик, печатник клейм и оформитель протоколов на случаи доброты и сочувствия. Ты скелет своей души, ты муляж того проекта, по которому природа спроектировала тебя. И бегаешь – чтобы как-то скрыться от скелета в шкафу умствований. Не стыдно? Такой большой. Передо мной, старой, не стыдно?'
– Неужели я таков? – спросил, сжавшись, Полозков.
– Какой и все, – тихо ответила старушка. – Обычный.
