скажи – географию отрешала. А ты, малохольный, отнекнешься – мол, открыл, слесарь, мол, какие дела…
Щелкнул замок, и отворилась, бухнув, железная дверка.
– Спасибо, девушки, – еле успел мекнуть географ и метнулся было в сторону, прижав чемоданчик.
Но остановил его на секунду голос девчонки Краснухи, подскочившей к нему.
– Дядя, Вы не расстраивайтесь, наверное мамаша вам про Николая рассказывала. Все расстраиваются, а Элоизка даже плакала. Так вот, не было никакого Николая. Все у нас трассы обычные, – и убежала.
Несколько сбитый географ на секунду замер, а потом по каким-то подсобкам и сараям легкой тенью помчался на волю. Но у стеклянных дверей 'Касабланки' замешкался, и сзади выскочила дородная фигура строжевого пса, передернула затвор и заорала неблагим матом: ' Грабят…грабят…держи!'.
Так стремительно Арсений еще никогда не бегал, самое непотребное, что очень ранним утром, почти ночью городок оказался жив, трижды кричали 'вон он!', 'хватай!', и заливались трели, похоже, милицейских свистков и стреляли снопами огня краской крашеные лампы. Так страшно хотелось жить, что ноги его пробежали в миг знакомой дорогой – мелькнул косогор железнодорожного откоса, споткнулся он и о вонючую песочницу, где пацаны любили 'кофе и сигареты', толкнул две-три трухлявые картонки, юркнул в щербатый лаз и тут попал в тупик.
Слева и справа ворошили ночной воздух, переругиваясь и пересвистываясь, голоса упустивших добычу милицейских и бугаев, над головой в узком проходе между двух пакгаузных стен громадой высилась уставленная тухлыми бочками пирамида. Опять с боков затрещали и заверещали, приближаясь, голоса. Географ вдруг вспомнил волшебные цифры – тринадцатый ряд, четвертый уровень, и побрел вдоль гнилых бочек, куда-то юркнул, где-то пролез и услышал тот самый голос:
– Эй, мил человеце, – позвал кто-то из бочек. – Держи сюда.
Арсений прополз в окрывшийся среди бочек проход, двинулся на голос и втиснулся в пространство, которое и оказалось нутром огромной дубовой тары. Чьи-то руки щелкнули спичкой, тускло осветив обиталище.
– Отсюда не видать, четвертый ряд партера, восьмое кресло слева, – откомментировал свое жилище местный святой, заросший грешник Всея Руси Харлампий. – Говорить можно, только вполуха. Глухота резонанса спасает.
Был он на сей раз обряжен не в черную рясу, а в простые, но чистые обмотки и огрызки и сильно кашлял.
– Не взыщи, – пробурчал он. – Дохаю не заразно, а от нервного восторга скорой встречи с неведомым, кое взором дальним открываху… Ты от какой нужды внове мои очи гнилые тревожишь, али взаправду решился ко мне в услужники, замом по земным вопросам?
– Я мимо пробегал, решил проведать, – ловко соврал Полозков и высунул ухо наружу. Голоса вдали по- прежнему гомонили.
– Скинь беспокойство, – предложил исполняющий обязанности птицы Феникс, имея в виду куртку. – Тут у меня в святом хозяйстве двенадцать сот ополовиненных и наполненных пряным благоговением и отстоем сладких мыслей бочек. Схоронилося шесть собачьих и пол тьмы кошачьих душ. Но грызуна и крысака нема, не выдерживают зловонного напора мысли. Только тени кинутых предков… Так что, ежели сховаться или сховать свое доброе имя – лучшего места во всей окрестности до самого собора не сыскаху. Главное упомнить, какая за какой мысль, то есть бочка споследует. Вот гляди – у меня в одном ряду, лезу я – первая: глухо ропщу 'КТО', вторая: слабо возвышаю 'ЕСМЬ', в третьей возвоплю 'БОГ'. А в другом рядочке, что посевернее и к этому жмется, у меня и ответ готов: 'БОГ'…'ЕСТЬ'…'ПУТЬ'. А теперь в этой божьей местности у меня другая стежка свирелью бежит: в одну сторону – 'КТО.ТЫ.САМ', а обратный путь глаголет трубою – 'САМ.ЕСМЬ.ДУХ.' Очень уж духовито тут. Так что, понимай, заразный грешник Всея Руси объяснит здешние закоулки наперекрест. Душу свою сховать здесь запросто, опосля не отыщешь, и мороки никакой, что изрядно опускаться, что звонко вздыматься.
Мне, случайный человек, вот чего обидно. Не впервой ты ко мне пожаловал молитвам моим внимать и споследовать – что ж ты, едрен гражданин, не разу мне не сказаху: хожу я к тебе, святой грешник, не зря – помрешь вскоре и унесешься вдаль вещей птицей Феликсом, так я буду за тебя тута – передай мне главные дороги и звуки бочковой жизни, чтобы от незнамых соблазнов утекаху…
– Не знаю, святой грешник Харлампий, – смутился Арсений, – планы мои сумасбродные, я и сам пока не в себе. Куда путь держать и на что опереться, того не ведаю.
– Чую, – воздел худые серые руки Харлампий, – надо тебе по особой нужде пройтить моими дорожками, поблуждаться. Но помни путь и вернись – я пока трапезу сготовлю из подручных молений, корений и майонеза.
– Спасибо, грешник, – промекал Сеня и выбрался из бочки на разведку. Черная ночь уже отлетела от дальних красных фонарей. По краям утра ерзали, бегали и жгли костры неизвестные фигуры, форменно и безформенно одетые. Доносились, вроде, до слуха географа и вопли майора Чумачемко:
– Оцепление не сымать. Через час ОМОН нагоню. Команда задержать, и на поражение не баловать. Сдохни тут, но найдите мне этого покидалу. Лейтенант Зыриков, где твои допкадры из училища?
Арсений повернул, пополз назад и, приподняв голову, посчитал и попытался запомнить дорогу. Одна из попавшихся бочек ему очень приглянулась: сухая, даже теплая, просторная и с двойным крепким дубовым днищем, видно держала долго внутри сухофрукты, сладкую малагу или, того шире, добротный коньяк. Полозков высунулся наружу, четко сориентировался по звездам и кострам, все отметил решительным взглядом и подумал: ' Не пригожусь по зрению для школы, пойду-ка сюда.' И тихо сказал: 'Да'. Бочка ответила, глухо переварив звук: 'Не-а'. Арсений испугался и быстро вымолвил 'Нет', а дурная деревяшка тихо рассмеялась и гукнула неясно 'Есть'. Обратная дорога заняла у него время, потому что заплутал и блуждал, отыскивая приход Харлампия и вспугивая цветные кошачьи тени.
– А вот и божий человек-странник вернулся, – приветствовал его заразный, надсадно кашляя. – Давай- ка подкрепим дух телом, – и он указал на роскошное пиршество в виде куска копченой куры и бутылки кагора, лежащих на ржавой газете.
– Ты разве пьешь, святейшество? – усомнился приглашенный. – И отчего праздник?
– Кабы я пил, – отмел Харлампий навет, – я бы давно со спиртными флюидами воспаряху. А то я креплюсь, иногда приму глоточек крепенького, заразу малость припугнуть. Не вопрошаю уж, как тебя звать-величать, у каждого свое под десницей имение.
– Арсений, – отчетливо представился посетитель.
– Ну и не слыхал я, ладно. Не именами мы друг другого кличем, а святыми тезисами. Празднуем, друже, простое – плох я, видать. Вот тебя восприимником наставлю и в отпуск от бдения попрошусь, в приемную какой покойницкой. Давай, лечебного излишества выпиваху, и телом порхающим голубя закусим, – ткнул Харлампий в культурно выработанную наседку, – а потом и скажу.
Молча выпили и закусили сотрапезники.
– А теперь и скажу, случайный странник. Покаяться тебе хочу. Там уж, как упаду, некогда будет. И узряше токмо след свой, звездой упадший… Послушаешь?
– Говорите, Харлампий, – и Арсений изготовился слушать.
– Отчего, странник, скажи мне, отчего искры, повылетев из кострищ, не зажгут новых пожарищ, а гасит судьба их. А так надо. Токмо, готовя покаяние, еще раз воспрошу тебя, искра божия. Ответишь слово Харлампию вещему, птице огненной Феликс?
– Отвечу.
– Пошто ты, мил человек, опять по меня прииде?
– Я, Феликс, к Вашей маме шел, к Аркадии Самсоновне.
Помолчал вещая птица. Потом страшно закашлялся и минуту тяжело дышал.
– То-то прошлый раз я у Вас, Арсений, ее фотографию краем разглядел. Думал сыск, поймают и разорвут. Хотел и бочку менять. А вы не сыск?
– Нет, – твердо ответил географ, – я втянутое лицо. Случайно в историю окунулся. Я, вообще-то, географ. Через умирающую прошлую свою любовь к женщине.
– К женщине, – раздумчиво повторил Харлампий. – А что Вы маме моей хотели сказать? Если нет ответа, то и не говорите.
– Скажу, – тихо кивнул географ. – Она прошлый раз со мной говорила, в больнице, – и Харлампий
