и Харибдой, т.е. между храпящими Женькой и Михайлычем, — туда, в общую переднюю, в большой бак… Затем будет чистить и главным образом мыть, мыть полы, т.е. бороться по мере сил с ужасающей стихией, именуемой грязью… Так она будет возиться целое утро, нечесаная, немытая, с голыми ногами, распатлав свои матово-черные крепированные волосы… Порой она будет выскакивать на лестницу и кричать вниз на каком-то собачьем языке, переругиваясь с другими женщинами в других этажах.
Но к часу дня будет резкая перемена декорации… И тогда на скрипучую лестницу выйдет существо в мехах, в шляпе, gantеe [12], и не без косметики…
— Et bien, je sors, messieurs, dames…[13]
Она пойдет в Union Francaise, где пообедает за сорок пиастров (обед из «пяти блюд») с полубутылкой вина. Затем…
Затем она пойдет на Grand’rue de Pera…
К ночи она будет возвращаться по могильно-черной лестнице, которая будет скрипеть вдвойне, ибо на этот раз она угрожает двум жизням…
В сущности она — n’аprofondissons pas…[14] Но она никогда не пьяна, она аккуратно встает рано, она усердно делает свой mеnage [15] и моет полы, пока русские спят, поет что-то непонятно металлическим голосом про amour и поплакивает над письмами, которые ей пишет изредка «mon fiancе»[16] , который женился… И главное, она совершенно не «зачепает» всех этих поручиков, молодых капитанов и полковников, которые у нее живут… Она знает, что у них денег нет, et alors pourquoi? A quoi bon?[17]. Проституция par amour ей не нужна… Она не развратна…
Быть может, поэтому «они» победили, а «мы» изменили… Вот они спят кругом, все русские, и не спит лишь в этой константинопольской мансарде — французско-испанско- иудейская demoiselle, которая работает, и «русский писатель» (еcrivain russe, как был ей рекомендован),
— «Лежать хочу, чтоб мыслить и страдать»… который «мыслит» лежа…
О чем же он «мыслит» и по какому случаю «страдает»?..
Тему для того и другого найти не трудно…
Я страдаю от следующей мысли: во всех этих спящих полковниках, капитанах, поручиках — плюс русские дамы и барышни и плюс «еcrivain russe»[18] — вместе взятых, не найдется за весь день столько добродетели (entendons nausее[19] — мещанской добродетели, из которой складывается la vie quotidienne[20] ), сколько сидит в этой «перистой» demoiselle… по утрам…
Конечно, в сущности, меня окружают героические натуры… И это вовсе не в ироническом смысле…
Во-первых, все они — эти русские, стеснившиеся в этой мансарде, — это люди, до конца исполнившие свой долг… Больше, чем долг.
Говорят, что в секретном договоре России с союзниками была оговорка: в случае революции Россия слагает с себя обязательства продолжать войну…
Такой оговорки, кажется, не было, но, во всяком случае, эти люди не сложили с себя «обязательства»… Они продолжали борьбу с Германией за общее дело, несмотря на то, что их собственная страна погибала. На этом пути их ждали испытания и страдания, которых нельзя пересказать. И все же они боролись до самой последней минуты, пока была хоть тень надежды. Поэтому это люди — высшей марки, отбор благородного упрямства. Это люди своего слова.
Но это — «вообще». А в частности?..
В частности — вот «Женька», который сделал бесчисленное число походов и еле-еле ушел из рук Буденного, ушел последним из последнего боя, — спит, скорчившись, у печки… Вот «Вовка», его брат, кроме всего прочего только что сделавший крайне рискованную экспедицию в Совдепию «за други своя», чудом спасся из рук чрезвычайки… И опять поедет… Спит беспробудно… Михайлыч, нищий, как турецкий святой, валяется на полу, потеряв все на свете, кроме веры в Бога и в Россию… Спит comme un bien heurеux.[21]
В соседней комнате «за шкафом» целый ассортимент… на полу «галлиполийский» полковник, приехавший на несколько дней подлить бодрости в «слюнявый» Константинополь, — перенес все, что можно перенести… рядом с ним — поручик «Коля», бедный мальчик, с обрубком ноги, перенесший больше, чем можно было перенести (ходил в атаку на костылях — не говоря о всем прочем)… и еще стремится еще что-то сделать… Вот юнкер — Volodе, мальчик 17 лет, уже четыре года воюет по «гражданским фронтам» — непрерывно… На диване — полковник, честно трудившийся при старом режиме, выброшенный из дела революцией, но твердо идущий стезею долга несмотря на то, что вся семья «там», в тяжелой, непрерывной опасности… На кровати, под пологом, две дамы… Одна — молоденькая женщина, муж которой в смертельной опасности работает и сейчас в потусторонней России… Да и сама она… «Расскажите, как вы голову разбили?»… «Очень просто. Везла конспиративное письмо в Москву. Большевики выбросили на ходу из вагона. Я немножко сумасшедшая и до сих пор. Но письмо доставила. Мало, что было!» Другая?.. Сделала Корниловский поход, пулеметчица, разведчица… Три тифа, воспаление легких… два плеврита… Молоденькая девушка… Спят обе… Эти будут спать дольше всех… До часу дня…
А остальные?.. Остальные будут вставать постепенно…
«Женька» будет варить чай, если есть чай и если раздобудется «примус». «Вовка» пойдет куда-нибудь пройтись… «по конспирации»… Или же будет помогать мне по «секретариату»… Михаил Ильич пойдет мистически танцевать. Это объяснится позже. Полковники «за шкафом», поручики, юнкера — ничего не будут делать… Будут ждать, пока проснутся дамы. За исключением одного, который сделает все хозяйство: помоет чашки, зажжет примус, даже вымоет пол… Затем проснутся дамы… На некоторое время попросят «очистить помещение»… А то и так: «прошу нечаянно не оборачиваться»… Затем пойдет обедать, кто может… Кто не может — не пойдет… Затем вернутся. Незаметно набежит вечер, тогда разведут спирт водой «в глубокомысленной пропорции», откупорят сардинки, пригласят из-за шкафа дядю Васю «со адъютантом», вытащат мандолину и гитару и будут петь и петь до самого утра…
«Три юных пажа покидали
Навеки свой берег родной…»
И всякое другое, такое же красивое и трогательное…
А потом будут спать… Спать без конца… И все они — герои, и все они теперь — бездельники, постепенно за годы войны, борьбы и походов привыкшие к жизни, распущенной и беспорядочной…
Теперь все живут так… И первый из них «аз»… И я веду эту жизнь, беспутную и нелепую…
«В огороде бузина, а за шкафом дядя».
— Что за шум в соседней комнате?
— Это нашему бедному дяде Васе стукнуло сорок три года…
Да, сорок три… Vingt cinq ans bien sonnеs…[22]
Лежу и думаю: а ведь в этой испано-еврейско-французской гитане «по утрам», несомненно, больше добродетели, той добродетели, которая строит буржуазные миры, чем во всей спящей, героической (несомненно героической — без иронии) русской колонии, которая приютилась под ее крышей…
Но это — рассуждения под злую руку… Это с одной стороны… А с другой стороны, ну что им делать?.. Зачем им вставать рано?..
Работать?
Как трудно найти эту работу!.. И потом, если найти, это значит у кого-то отбить. Поэтому, если умудряются как-то жить «так», то так и надо… К тому же, они все полубольные, едва выкарабкавшиеся из смертельных ран и болезней и с неизлечимыми ранами в сердце… Каждый носит в себе тяжкое страдание, каждый втихомолку оплакивает дорогие могилы…
Все эти люди —несчастные, заживо-ободранные кошки, и недаром эта улица называется «Кошка- Дере»… Дерут кошки по сердцу…
Конечно, хорошо бы, если бы пили меньше… Пусть лучше спят…
Звуки Чайковского «беззвучно несутся» от моей подушки (бесстыдно грязной), над спящими людьми мансарды. Мне что-то не спится… Но вставать не хочется…
Лежать хочу, «чтоб мыслить и страдать»…
Да и вообще я сегодня не буду вставать!..
И это вот по какому расчету…
У нас на всех четырех, лежащих в этой комнате, нет больше ни пиастра… И нет никаких надежд… То есть в порядке «рациональном»… В порядке «иррациональном» я непоколебимо убежден, что помощь придет… не дадут же умереть с голоду на этом чердаке… Если мы кому-нибудь нужны — не дадут… А если не нужны, тоже не дадут: похороны дороже. Но нужно «переждать» некоторое время… Переждать, лежа, — меньше расход сил. А расходовать все же придется, потому что масса людей, ну, масса не масса, а человек десять в день, придет по различным делам…
Как они не боятся подыматься по этой лестнице!..
И я не встаю… К чему? Но остальные поднялись… Женька, правда, не «варит», потому что нечего варить… Но он что-то соображает — должно быть, где «раздобыться»… Зато Михайлыч ушел — наверное, мистически танцевать… Встал и Вовка и полощется у крана, благо вода пошла, что не всегда бывает… Сквозь раскрытое окно видна стена, а над ней сад, а за садом — красивые контуры Русского посольства… Там идет какое-то ученье в саду…
— Смирно!.. Равняйся!.. Ряды вздвой!.. Стройся!..
