который совершенно спокоен. И Пашка тоже спокоен. Но мужика робел. Он был… непонятный, вот! Шагал беззаботно, крутил головой по сторонам и улыбался солнцу. Пашка шел рядом и думал: куда он их ведет? А потом понял, что идут они вовсе не той дорогой. И встревожился.
Мужик заметил. Он снова лукаво сощурился и спросил шепотом:
– Эй, малой, ты сам-то дорогу помнишь?
Назвать Пашку Быкова «малым» давно ни у кого не поворачивался язык, но он не стал спорить, сам чувствовал, как беспомощно по-детски надуваются губы.
– Ясно. Не помнишь. Звать как?
– Па-павел.
– А-а! Хорошо, что Павел.
Пашка не решился спросить, что же тут хорошего. Он вообще редко полное имя говорил, а тут вдруг захотелось вот. Мужик снова ободряюще улыбнулся:
– А меня… дядей Матвеем можешь звать.
Тут на них налетел переводчик, ругаясь по-немецки, и даже стукнул Пашку по загривку:
– Не разговаривать! Русише швайн!
– Все в порядке, – вступился Матвей. – Мы больше не будем.
Но позже, когда они дошли до болота, Пашка все же решился сказать:
– Дядя Матвей, что дальше-то будет? Там ведь… – он не посмел добавить, гауптман по-нашему понимал.
– Так надо, Паша, – мужик стал серьезен. – Это каратели, понимаешь? Им безразлично, кто виноват. Нельзя их было в деревне оставлять.
Пашка и сам понял, что нельзя. А еще он понял,
Дошли до топей, и дядька Матвей повел их краем болота, только не западным, как помнилось Пашке, а восточным. Вожатый заманивал их в лес, все дальше, чтобы дороги назад не нашли. А Пашка шел следом и думал, что он еще живет, пока они тут идут и комаров собой кормят. И еще – что до восемнадцати он, пожалуй, не доживет. Вот, родился, жил сколько-то лет – а для чего? Чтобы озверелые фрицы его в этом лесу кончили? Глупо-то как! Сказать, людей спас, а это неправда будет. Деревню спас дядька Матвей, у Пашки бы духу не хватило. И ума.
Странный человек был дядька Матвей. Говорил вроде и по-нашему, а временами в речи проскальзывало что-то такое… городское, что ли? И про Антипу все знает, про ефимки какие-то. Пашка вспомнил, как в газете писали в июне 41-го об ученых, которые в далеком Узбекистане раскапывали могилу Тамерлана.
– Дядя Матвей, вы этот… как его – археолог?
Мужик улыбнулся, хорошая у него улыбка была:
– Ну, можно сказать и так. «Архео» точно, – потом посуровел. – Ты вот что, Павел… в скиту возле меня держись. Пулю остановить никто не в силах, а с остальным справимся как-нибудь.
Чего-то он собирался сделать там, в скиту. Если бы еще Пашка знал, что именно, может, он и помочь сумеет. Но ведь не поговоришь. Археолог велел рядом держаться, так Пашка и сам бы от него не отошел. К немцам, что ли? Больно надо!
По лесу дядька Матвей их долго водил. Да все так, чтобы у немцев подозрения не было, что их кружат, только у Пашки, потому что он в тех местах бывал. Но к исходу третьего дня снова, как тогда в 40-м, глухо ударил колокол. Неволин скит объявлял себя пришельцам.
Парило весь день нещадно, а когда проводник вывел их на памятную гряду, вдруг резко дохнуло холодом, сдувая комаров с потных лиц. И с юга наползла тяжелая синяя туча. В лесу враз смерклось, но там все же было уютнее, чем в таинственном скиту, который был уже в двух шагах… в одном… вот!.. Туча издала пока еще сдержанное ворчание.
В сумрачном свете предгрозового неба скит показался Пашке еще более черным и страшным. Волглый мох укрывал прогнившие стены. Избушка гляделась совсем маленькой, задняя стена терялась в зарослях, но Пашка помнил, какое большое помещение внутри. Вот. Пришли, значит.
– Заходите, – радушно пригласил немцев археолог. Но глаза светились недобро.
Фашисты влезли в дом, как один, никто снаружи не остался – всем хотелось ефимков. Хлопнула, закрываясь, дверь. И как-то так оказалось, что немцы все в глубине, а Пашка с таинственным вожатым – возле самого входа.
Майор пощелкал фонариком – света не было, заворчал. Потом все обернулись к ним.
– Сокровища нет. Что ты хотель нам сказаль? – с угрозой спросил желчный переводчик.
Дядька Матвей как-то задумчиво смотрел на свои руки. Красивое лицо было спокойным… и страшным. И вдруг по веревке побежал резвый огонек. Матвей стряхнул враз отгоревшие путы и одним движением засунул Пашку себе за спину.
– Я хотел сказать, – медленно произнес он. – …что не заслуживает жизни тот, кто хотел сжечь невинных людей. Не для того вам был дан огонь!
В тот же миг все стены вспыхнули мощно и жарко. Немцы взвыли и кинулись к двери, беспорядочно стреляя. Пашка видел, как пули попали Матвею в грудь, и дернулся подхватить. Но дядька Матвей стоял твердо, а из глаз било беспощадное синее пламя.
Огонь ревел, глотая все звуки – черный и багровый, напоенный яростью и гневом. Снаружи в крышу лупили лиловые вилообразные молнии, про– низывали ее, двоились, троились, рассыпались светящейся сетью и упирались в тлеющий пол. Пойманные ими корчились и падали, а потом их глотало неумолимое пламя. До ступенек не добежал никто.
А Пашка вдруг понял, что смотрит, как со стороны, что его совсем не жалит неистовый огонь, пожирающий скит. Но тут начали рушиться стропила, и что-то больно ударило по голове…
Оклемался Павел к началу зимы. Ожогов на нем не было, а вот контузия оказалась сильная. Лежал он не в своей избе, а у Кузьминичны. Бабка умерла в сентябре. За Пашкой ходила старшая бригадиршина дочь. Она и рассказала парню, как нашла его у околицы с обвязанной головой – неделю спустя после того, как каратели двинулись в Неволин скит. Все думали, что Пашка сам добрался в беспамятстве до села, но он точно знал, что не смог бы этого сделать даже в трезвом уме. Как не смог бы выбраться из горящего скита. Дядьку же Матвея никто больше не видел.
Почти два года Пашка Быков провел в партизанах. А в 44-м, когда пришли наши, вступил в строевую часть. Но вот что странно. После памятных событий в Неволином скиту Пашку перестал жечь огонь. Спички зажигались исправно, один раз даже бикфордов шнур поджег в проливной дождь, когда рвали немецкий эшелон. А вот обжечься – ну ни в какую! Проверяли даже: огонек коптилки уклонялся от Пашкиной протянутой руки. Вначале гадали, а потом Павел обмолвился, как принял огненное крещение в Неволином скиту. Партизаны поудивлялись, недоверчиво качая головами. Комиссар недобро произнес:
– Ты что же, Быков, хочешь нас убедить, что тебе Бог помогал? А ты, смотрю, парень с гнильцой!
Но командир сказал, посасывая самокрутку, что того дядьку Матвея он бы сам принял в отряд.
А вообще-то всем было не до Пашкиных странностей – узнали и забыли. Чудес-то не бывает!
В апреле 1945-го в Берлине горело много и жарко. Горело даже то, что по всему не способно гореть. И сквозь этот огонь наши прорывались к рейхстагу, потому что нужно было во что бы то ни стало закончить эту войну.
Пашка Быков залег за разрушенными фигурами маленького фонтана. Впереди, в одном из окон, оказался на редкость зловредный пулемет, простреливавший все подходы насквозь. Били из окна третьего этажа почти целого и некогда нарядного дома, стоявшего в конце маленькой площади. Здания вокруг теснились плотно, если кинуть гранату с балкона дома, что по левую руку от Павла – пожалуй, как раз попадешь. Но дом уже основательно горел.
– Быков! – позвал комбат. – Ты ж у нас вроде заклятый. Сходи.
Пашка молча пожал плечами. Может, на то ему и нужен был дар дядьки Матвея, чтобы пятнадцать бойцов смогли пережить эти последние дни войны? Свою гранату он уже израсходовал, у ребят нашлось только две. Значит, кидать надо было наверняка.
В доме не то чтобы всерьез полыхало, а было скорее дымно. Сквозь смрадную завесу Пашка подобрался к балкону, благо дверь вынесло близким разрывом, вышел на него и одну за другой точно швырнул гранаты. Пулемет захлебнулся, но в одном из окон этажом ниже застрекотал автомат. Пули цвикнули вокруг,
