платочками, длинные прутья шиповника, выбирая попрямее и подлиннее. Срезают и аккуратно складывают в кучу. Время остановилось. Она еще не понимала, что произойдет, но чувствовала – что-то ужасное. Когда фашисты с той стороны реки хотели поразвлечься, ничем хорошим для евреев это не кончалось. А те все срезали и срезали ветки, зачищая их с одной стороны до белизны. Когда куча стала внушительной, эсэсовцы убрали ножи. Михаэль взмахнул платком, вытряхивая из него шелуху. Сложил, убрал в карман. Вытащил из кучи одну ветку. Взмахнул пару раз, слушая ее свист. Сам себе кивнул.
– Лечь на землю, – приказал Михаэль. Время вздрогнуло и опять пошло. Фаня бросила взгляд на Курта: тот выбирал из кучи прут подлиннее. Она легла на живот, прикрыв голову руками. Слева и справа так же легли ее подруги по концлагерю. От страха все прижимались друг к дружке.
– Руки вдоль тела! – рявкнул эсэсовец. Пришлось вытянуть руки и открыть голову.
Вначале Фаня услышала свист, а потом почувствовала, как ее кожу сдирают. Она знала, что в гестапо пытают, засовывая иглы под ногти. Сейчас ей казалось, что именно это с ней и делают, только иглы вонзаются не под ногти, а по всему телу. От боли не было спасения. Свист и боль, свист и боль. И так без перерыва. Когда стирались шипы на одной ветке, фашисты брали другую. Кровь заливала глаза, шипы застревали в голове, вырывая не только клоки волос, но и куски кожи. Когда на несколько секунд у Фани вдруг возникла передышка, она чуть приподняла голову и увидела, как Курт заносит над ней руку для следующего удара.
Аня лежала в болоте. В марте было очень холодно лежать в болоте. Ледяная вода, грязь и осока достали уже до кишок, но выбора не было. Если морпехи еще могли как-то выбирать более сухие участки, то у нее тут была позиция. Хоть и мокро, зато замечательно простреливается сарай напротив, где засели фашисты. Аня не шевелилась. Ее тут не было. Даже свои не знали, где именно точки снайперов. Зато о ее существовании скоро узнали фашисты. Один из них имел неосторожность высунуться из сарая и тут же схлопотал пулю. Аня била без промаха. Недаром у нее значок «Ворошиловский стрелок» первой и второй степени!
Впрочем, очень сложно бить в десятку, если от холода дрожат руки. Да и больше никто не высовывался – поняли, что снайпер держит всех на мушке.
Когда стало ясно, что с той стороны болота никто больше не появится, Аня вернулась на базу. Пальцы от холода не разгибались, и больше чем пищи хотелось костра, который нельзя было разводить.
– Слушай мою команду, – сказал командир, у самого зуб на зуб от холода не попадал. – Разведка доложила обстановку: мы вполне можем захватить сарай, выбив оттуда фашистов. Гадов там не много, оружие – только автоматы. И мы сможем перебраться в сухое место.
При этих словах дождь, все это время моросивший, разразился ливнем, словно насмехаясь. Мокро было и сверху, и снизу, и Ане начало казаться, что она превращается в лягушку.
– Атаку начинаем через час. Выходим все, включая снайперов.
Аня с Машей переглянулись.
– Командир, как это так? Где ж это видано, чтоб снайперы в атаку ходили? – возмутилась Маша.
– Да и сомневаюсь я, чтобы у них не было ничего, кроме автоматов. Ох, хитрый народ эти фрицы… – поддержала ее подруга.
– У меня есть данные разведки. И потом, если мы не переберемся сейчас на сухое, то скоро все схлопочем воспаление легких. Все. Не обсуждается.
Ане очень не понравилась идея командира, но приказ есть приказ. Через час она вместе со всеми шла в атаку.
Сарай был близко, пройти всего ничего. План оказался предельно прост – прийти и убить всех. Ребята рванули, Аня за ними, а Маша замешкалась.
Дождь чуть утих, и было хорошо видно, как фашисты высыпали из укрытия и начали доставать из-под сарая пулеметы – один за другим. Балтийцы открыли огонь, пытаясь поймать призрачную надежду – перебить немцев до того, как пулеметы начнут выплевывать убийственный свинец. Все прекрасно понимали, что если это не получится, то все.
Лешка стрелял от пуза – он еще не успел научиться правильно держать автомат – заливал все патронами, не жалея их. Слева по всем правилам, аккуратно расходуя боеприпасы, стрелял Владимир Михайлович. Пустые гильзы падали в болотную жижу и утопали в ней, как сапоги, давно мокрые насквозь. Пулемет срезал обоих одновременно. Лешка взмахнул руками и тюкнулся лицом в воду. Владимир Михайлович осел без лишних движений, экономно, как и стрелял.
– Свооолооочиии! – заорал Сережа, но крик потонул в пулеметных очередях.
Аня даже не поняла поначалу, что ее ранило, сделала по инерции еще два шага и упала. Из сапога потекло красное, смешиваясь с тиной и дождевой водой. А когда замолчали пулеметы, ее встретило дуло автомата, удар, и она потеряла сознание.
Очнулась в сарае. Было холодно, но сухо. Первое, что почувствовала – боль в правой ноге и в голове. И еще – нигде не видно ее винтовки.
«Шнель, шнель», – раздавалось снаружи.
Аня подползла к щели в двери сарая, схватилась за неструганные доски, прильнула к ним. На берегу лежали человек двадцать. Под командиром растекалась красная лужа – Аня разглядела его развороченный живот. У остальных ранения казались не такими страшными. Фашисты раскладывали красноармейцев на холме в один ряд так, чтобы их было видно на другом берегу болота. Наконец, когда всех уложили и подровняли, сами выстроились в шеренгу напротив.
– Айн, цвай, драй, фойер! – скомандовал один, и рев автоматов обрушился на март сорок третьего.
Аня привалилась к стене, закрыла глаза.
Дверь открылась от пинка. В сарай ввалился десяток фашистов, только что добивших раненых. Мокрые: опять пошел дождь, грязные, возбужденные, они о чем-то переговаривались резкими, отрывистыми фразами. Аня постаралась вжаться в стену, но это не помогло. Ее заметили.
Один подошел вплотную. Его сапоги были заляпаны кровью. Дулом автомата под подбородок поднял Анину голову. У него оказались очень колючие серые глаза, глубокие морщины и седые волосы. Что-то спросил. Аня не поняла, промолчала. Он еще раз спросил, ударив сапогом по ребрам. От удара девушка разучилась дышать. Когда, наконец, вспомнила, как это делается, жадно начала заглатывать воздух.
– Нихт ферштейн, – выдавила из себя сквозь кашель.
Офицер махнул кому-то еще, подбежал совсем молодой парень. Присел на корточки, чтобы быть на одном уровне с Аней, спросил на ломаном русском:
– Снайпер?
Аня молчала.
– Отвечай. Ты снайпер?
Она опустила глаза. Вот и все.
Лида уже почти не чувствовала боли. Было только жарко. Вокруг метались и кричали женщины, а ей было все равно. Она вспоминала маму. Когда ночью домой завалились фашисты, Лида спряталась подальше на печке, накрывшись с головой одеялом. У нее выработался рефлекс: если в доме неожиданно появляются люди – надо прятаться. Они кричали «руссиш партизанен», потом несколько раз ударили маму и повалили на лавку. Мама заплакала, и фашисты ее закололи. Люди со свастикой жили в их деревне, в доме дяди Коли. Дяди все равно не было. Он вместе с отцом и другими мужчинами ушел в лес. Но иногда приходил.
Папка появился следующей ночью. Он нашел Лиду на соседней лавке, голую и всю в крови. На запястьях и голеностопах виднелись синяки от мужских рук, державших девочку. Когда она проплакалась и все рассказала, отец велел ей одеться потеплее, идти в лес и ждать его там. Сказал, что скоро вернется, и исчез. А утром послышались выстрелы, и загорелся дом дяди Коли. Солдаты сумели остановить пожар, огонь съел только три дома. После этого собрали всю деревню – всех женщин, что остались.
– Если вы скажете, где находятся партизаны, мы вас не тронем, – переводил усатый немец в грязной каске. У него на пузе висел автомат, и обе руки лежали на нем. Усатый вышагивал вдоль женщин – под ногами хрустел снег – и втолковывал:
– Если вы будете скрывать партизан – нам придется вас убить.
Лиду поймали около леса. Этот самый усатый. Так что теперь девочка стояла в той же шеренге. «Интересно, папа меня тут найдет?» – думала она.
